— Приглянулись вы им, загранице! — со смехом бросили за плечом Савинова. — Так как же, уважаемый сосед? — вновь спросил жизнерадостный толстяк. — Вы меня слышите? Коньячку и котлеток? — будем-с?
— Убирайтесь вон! — рывком обернулся Савинов. — Вон!
Лицо его, по всей видимости, было искажено так, что разговорчивый толстяк отшатнулся и, слова не сказав, побледнев только, засеменил прочь по коридору.
— Принц, — хрипло повторил Савинов.
Решив не лениться, поезд уже набирал ход, оставляя квартет далеко позади, а Дмитрий Павлович, едва не вывихнув себе шею, все еще смотрел назад…
Он вошел в свое купе, заперся там, повалился на кровать. В первые минуты глаза Принца не отпускали Савинова, и когда взгляд «музыканта» в его воображении становился предельно точным, сердце Дмитрия Павловича бешено колотилось. Но прошел час-другой, и Савинову понемногу стало казаться, что все это — галлюцинация. Что тот «диксиленд» не имел никакого отношения ни к Принцу, ни к трем его любовницам. Наконец, так легко обознаться! Особенно когда думаешь об одном и том же человеке годами напролет, видишь его во сне, рисуешь наяву. Подмечаешь у проходящих мимо людей его черты. А иногда целенаправленно ищешь их!
Так и спятить недолго…
На перроне он увидел еще одного двойника принца. Несомненно. И прочитал в его глазах то, что сам хотел прочитать! И вопросы, и ответы. А то, что на него обратили внимание все четверо гастролеров, это и понятно. Он смотрел на них так, как смотрит на посетителей зоопарка спятивший от одиночества орангутанг, у которого с год назад сдохла подружка. Только тот трясет прутья клетки и скалит зубы, а он, Дмитрий Савинов, с тем же ожесточенным оскалом тянул вниз окно вагона. Вот ему и послали, дабы он успокоился, воздушный поцелуй!.. Нет?..
Что бы он ни думал, сатир-музыкант с лицом Принца и его сопровождение становились все более зыбкими. Как и положено призракам! И на первое место выходило то, что ранило его сердце, ни на минуту не оставляло в покое.
Рита!..
Савинову становилось нестерпимо больно, что ее нет рядом. Ему хотелось плакать. Он прятал лицо в подушку, и только подступавшие отупение и усталость от переживаний спасали его.
Наконец пришла ночь. Он больше не выходил из своего купе. И редко выглядывал в окно. Просто лежал и, забросив руки за голову, смотрел в потолок. Иногда встречные поезда, набрасываясь, ярким светом рвали полумрак и его сердце на части. И так же быстро исчезали. И он опять ощущал себя в своем купе. Несущимся куда-то.
А потом Савинов заснул…
Как и когда-то, он шагал по дороге, объятой туманом. Сырой асфальт. Едва виднеющиеся справа и слева кроны деревьев. И нарастающие шаги — легкие, нерешительные. И вновь, как и когда-то, он обернулся. Но шаги приближались не из-за спины. Никто не догонял его. Кто-то шел к нему навстречу… Из липкого тумана, в котором трудно было дышать, к нему приближался мальчик. И опять он подумал, что это — Иноков. Илья. Злой гений, изуродовавший его жизнь.
Но это был не Илья.
Как и в первый раз, мальчик остановился в десяти шагах от него. И тогда он понял, кто перед ним.
Это был его сын. Его не родившийся сын от Марины, так и не ставшей в этой жизни его женой. Мальчишка, о котором он и думать забыл. Маленький человечек, которого, однажды решив переиграть все заново, он так легко лишил жизни…
В Петербург он приехал вечером. Поужинав в ресторане, поймал такси и поехал в аэропорт. Рейса в его город ждать нужно было всю ночь. Еще несколько мучительных часов ожидания. Впрочем, ему было не привыкать.
4
Савинов вернулся домой на рассвете. Риты не было. Он сел в машину и поехал к ее родителям.
Пушкинская, сто десять, второй подъезд, третий этаж, квартира восемь…
На пороге заспанный Василий Федорович развел руками, что означало: «Такие вот дела, зятек!». Пропуская в коридор, тяжело вздохнул. Он сочувствовал брошенному мужу. И за это спасибо.
— Рита оставила меня в поезде, — точно оправдываясь, сказал Савинов. — Даже не объяснила, почему.
Отец кивнул: семья уже была в курсе.
— Иди к ней, — сказал Василий Федорович, — Ритка не дело придумала. Мать совсем испереживалась. Весь корвалол выдула. Ладно, иди к ней.
Савинов открыл дверь в комнату жены.
— Можно, я войду?
— Уже вошел, — откликнулась Рита.
Он вошел, закрыл за собой дверь. Не снимая пальто, сел на стул.
— Что случилось?
— Ничего.
— Понимаешь, чтобы бросить меня одного в поезде, должна была быть веская причина.
— Ты знаешь ее не хуже меня.
— Письмо Инокова к тебе… Хорошая причина для того, чтобы жена бросала мужа как дворнягу, от которой необходимо избавиться. Или не так?
— Я заезжала к нему, Дима. Он рассказал мне, что ты угрожал им тюрьмой. Угрожал выгнать на улицу его с матерью, не оставив им крыши над головой. Угрожал отбирать силком все его работы в ближайшие десять лет.
Савинов усмехнулся:
— Маленький болтун. Нельзя же верить всему, милая? Мне необходимо было припугнуть его.
— Таким способом?
— А у тебя есть какой-то более разумный способ? — Савинов неожиданно для себя взорвался. — Ответь мне — есть?! Он же вконец распоясался! Он думает, что мир крутится только вкруг его желаний! — Савинов почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, что состояние его недалеко от удара. — Он точно ребенок в песочнице, а люди вокруг него — игрушки!
— Он художник, гений, тонкий и ранимый человек! Он живет в своем мире, вот его беда. Разве ты этого не понимаешь?
— Представь себе — нет! Он плюет на меня и на тебя. Он плюет на закон, для которого все равны: рабочие и крестьяне, бизнесмены и гении! А я — деловой человек и привык, чтобы все договоры, заключенные со мной, выполнялись!
— Наверное, ты абсолютно безгрешен, если говоришь так.
— Я небезгрешен. Банкир в наше время не может быть безгрешен. Скорее он будет подонком, чем праведником. Но ведь и ты, любимая, пользовалась плодами всех моих предприятий. Или нет? У тебя дорогая машина, три шубы, гора платьев от всевозможных знаменитых кутюрье. Квартира, дом в пригороде, две дачи. Что там еще? Кстати, собственный счет. Это не студенческие сбережения, — он развел руками, — увы… Наверное, я что-то забыл. Мелочь: поездки за рубеж, обеды и ужины в дорогих ресторанах, тренажерные залы и т. д. Но это уже не в счет.
Рита села на кровати, привалилась к стене; уперев локти в колени, закрыла лицо руками. Потом отняла их, покачала головой:
— Я видела эту бумагу — в двадцать четыре листа. Она была в конверте. Потрясающий документ! Ты превратил его в раба на десять лет. В игрушку, в домашнее животное, которое можно погладить, а можно дать и шлепка. Или привязать к хвосту консервную банку потехи ради.
