Савинов смотрел на своих гостей и не видел их. Ему предлагали сказать «пас». Но при этом оставляли конуру и картины. Картины Инокова! Бесценные полотна, о которых тупоголовый Садко и знать не знал. А если бы ему предложили отдать картины, но оставить все остальное? Тогда бы зубами он вцепился в глотку валютчика Дынина. А так… Конура и тень Инокова — яркая, играющая виртуозно, как утреннее солнце на реке! Но как же Рита? Останется ли она с ним после того, как он будет нищим? Была бы она рядом, он смог бы родиться заново. Из пепла. Этого проклятого пепла! Начать все сначала… Господи, но в который уже раз?
Глава восьмая. Призраки
1
Провалившись в кресло, Савинов сидел у телевизора. Он был небрит, но это мало беспокоило его, потому что сегодня была суббота. Своеобразный протест. В воскресные дни он не брился. Потому как в будние ему приходилось следить за собой, повязывать на шею галстук, ненавистную петлю, надевать свежую рубашку.
Вот уже три года он работал редактором толстой газеты бесплатных объявлений. Тысячи, десятки тысяч обрывков чьих-то просьб и требований, увещеваний, удачно скомпонованных авторами или его подчиненными, проносились мимо его глаз. До этого он служил в трех банках, но отовсюду увольнялся. В первом его не устроили деньги, во втором — начальник, в третьем — то и другое. Одним словом, с прежней деятельностью не сложилось. С ним боялись работать. Дело о банкротстве «комсомольского» банка, о бегстве директора, а вскоре и об убийстве начальника валютного отдела, долго еще ходило по устам горожан. Одни говорили, что директор рубит в Бразилии сахарный тростник, — а есть ли он там, этот самый тростник? — другие, что он, скрываясь от столичного наркодельца, которому задолжал крупную сумму, сделал пластическую операцию и теперь — один из самых богатых плантаторов в Уругвае. Всех уругвайских плантаторов не уничтожить даже русскому мафиози, вот он и живет себе поживает до сих пор и в ус не дует. Одиозной была фигура и его первого зама, мецената и коллекционера. Говорили, что он, дабы сохранить жизнь любимой жене, известной светской даме в городе, отдал все и уехал с супругой из города. Такой вариант ой как бы устроил Савинова, но то были всего лишь романтические домыслы охочих до сплетен граждан.
Рита ушла от него через полгода после тех событий. Оставила записку и ушла. Там было всего две фразы: «Знаешь, Дима, когда-то я полюбила другого человека. Я ошиблась, прости». Точь-в-точь как раньше. В первый раз. Правда, без долгого монолога. Зачем, когда перед тобой лист бумаги? Тысячу раз они прокручивались в его голове. Это была заезженная пластинка. Мигрень. Пытка. Но самое главное, он знал, что она права. Права на все сто. Она любила другого человека, другого Дмитрия Савинова. И ничего тут не попишешь. Он ненавидел судьбу, само это слово вызывало в нем отвращение. Он лез из шкуры вон, чтобы изменить свой мир, и у него это получалось. Сколько всего он открыл заново, изменив судьбы других людей, перевернув их с ног на голову. А вот эти строки Рита повторила и в том и в другом мире слово в слово.
Она ушла, и первое время он метался, а потом поутих. Запил, затем вышел из гнусного состояния, попытался начать жизнь заново. И это у него получилось. Пошвыряли волны и выбросили его на большой плоский камень, валун, сдвинуть который с места надо еще постараться! И валуном этим и была толстая газета бесплатных объявлений «Городская ярмарка». Газета приносила стабильный доход от продаж, ее буквально расхватывали на улицах города.
Где-то в безвременье этих лет, пока он жил без Риты, много воды утекло. И в этой мутной воде (а именно — под Грибоедовским мостом) однажды всплыл распухший труп Марата Садко, как видно, забравшегося на чужую территорию. На сердце Савинова стало спокойнее, но не более того. Удовлетворения от справедливого возмездия он не ощутил. Почему? Садко был бандитом и душегубом. Но если бы не его разбой, Рита ушла бы раньше. А так еще какое-то время — что там какое-то, полгода! — была рядом, наверное, жалела его. Многое прощала. И в первую очередь — тот его монолог, когда он в невразумительном порыве, в смятении чувств, рассказал ей обо всем: о том, что они оба — он и она — прожили вместе две жизни. Как он лишил Федора Игнатьева его везения, залез к нему в карман, отнял его художника. И все присвоил себе. Как подгадал ее, Риту, в том залитом солнцем кафе. Зная все заранее, наверняка. Как готовился к встрече, а потом обольстил ее, подчинил. Он думал, им повезет. Он верил в это! Ведь должно же было ему повезти? А потом вихрь закрутил их, и он решил, что это и есть вихрь счастья, ослепительного, долгожданного. Но оказалось, что всего-навсего метался он по кругам ада, вцепившись в ее руку, таща за собой. Хотел обмануть судьбу. Но обманывал только самого себя. А еще он рассказал Рите, как видел бившиеся в конвульсиях ноги Инокова, повесившегося в своей квартирке. Знал он, что мальчишка повесится, но не остановил. Не захотел. И не было в его сердце раскаяния. Только ярость и страх.
Этот монолог повлиял на Риту. Она смотрела на него так, точно видела впервые. Легко смотреть в глаза незнакомцу. И страшно — двойнику родного тебе человека, внезапно явившемуся чужаку: с другой душой, желаниями, сердцем. Где все незнакомо, черно. И только гулкое эхо гуляет по пустоте. Он помнил, что во время рассказа она отступила, помнил в ее глазах слезы. Но не презрения, хотя могло случиться и такое. И даже не жалости, этой гуманитарной помощи сирым и обездоленным, а сострадания. И отчуждения. Не расскажи он ей обо всем этом, может быть, у него еще был бы шанс все исправить. Но теперь — нет.
Итак, Садко оставил ему картины. Его бесценные полотна!..
Они заняли одну из двух комнат старой квартиры его матери. От пола до потолка. Теперь они жили вдвоем в этой хрущовке — он и Иноков. Человек и художник. Живой и повешенный. Бездарный и талантливый. Ловчий птиц и его жертва. Тень. Все, что осталось от еще живого и здравствующего человека, и Жар-птица собственной персоной. Да, она билась там, за стеной. Он слышал, как хлопали ее крылья, как она плакала, всхлипывала человеческим голосом. Что же она, просила отпустить ее на волю? Но она уже была на воле. Но не улетела, черт побери! Как он ни подбрасывал ее, ни гнал палкой прочь, ни грозился убить. Кстати, иногда эти мысли приходили к нему. «Зачем ей мучиться?» — думал он. Мучить себя и его, дом, который наверняка чуял недоброе, происходящее в своей многоподъездной и многоквартирной утробе. Можно было войти в эту комнатку с топором и с воинственным кличем покрошить все на мелкие кусочки и лоскутки. Но это долго, и потом — останутся следы. Можно было вывезти все на грузовике за город и поджечь там — пусть полыхает, рвется к небу душа птицы!..
И что же потом — жить без нее?
Нет, это было бы еще хуже. Для пущей уверенности, что птица не улетит, что никто не устроит ей побег, он как-то приволок в дом доски и, аккуратно забив дверь в комнату от пола до потолка, заклеил новоиспеченный сосновый щит обоями. Не было больше в его квартире второй комнаты; хоть и платил за две, а не было. Только тихое хлопанье крыльев да стоны. Правда, в городе и за его пределами, в чужих квартирах, сверкали перышки этой птицы, но сама она была у него — душа ее была рядом…
