В чем дело? Почему задержка? Ах, вот в чем дело. В зал крематория на низкой тележке вкатывается еще один гроб. Он уже заколочен. Он великолепен. Он элегантен. Он украшен бахромой и каемочками. Это почетный гроб. Дорогу почетному гробу! Кочегары устанавливают его на направляющие желоба, и вот он пошел в свой последний путь. Теперь неимоверно долго нужно ждать, когда он сгорит. Нужно ждать и ждать. Нужно быть терпеливым.
А вот теперь, наконец, и очередь привязанного. Носилки вновь на направляющих желобах, и я снова слышу этот беззвучный вопль, который, наверное, способен срывать двери с петель. Я с надеждой вглядываюсь в лицо привязанного. Я стараюсь найти признаки безумия на этом лице. Сумасшедшим легко в этом мире, но нет этих признаков на красивом мужественном лице, не испорчено его лицо печатью безумия. Просто человеку не хочется в печку, и он это старается как-то выразить, а как выразишь, кроме крика? Вот он и кричит. К счастью, крик этот не увековечен. Вот лаковые ботинки в огонь пошли. Пошли, черт побери. Бушует огонь. Наверное, кислород вдувают. Два первых кочегара отскакивают в сторону, два последних с силой толкают носилки в глубину. Дверки топки закрываются, и треск аппарата стихает.
— Он. кто? — Я и сам не знаю, зачем такой вопрос задаю.
— Он? Полковник. Бывший полковник. Он был в нашей организации. На высоких постах. Он организацию обманывал. За это его из организации исключили. Вот он и ушел. Такой у нас закон. Силой мы никого в организацию не вовлекаем. Не хочешь — откажись, но если вступил, принадлежишь организации полностью. Вместе с ботинками и галстуком. Итак. я даю последнюю возможность отказаться. На размышление одна минута.
— Мне не нужна минута на размышление.
— Таков порядок. Если тебе и не нужна эта минута, организация обязана ее дать. Посиди и помолчи.
Седой щелкнул переключателем, и длинная худая стрелка, четко выбивая шаг, двинулась по сияющему циферблату, а я вновь увидел перед собой лицо полковника в самый последний момент, когда его ноги уже были в огне, а голова еще жила: еще пульсировала кровь, и еще в глазах светился ум, смертная тоска, жестокая мука и непобедимое желание жить. Если меня примут в эту организацию, я буду служить ей верой и правдой. Это серьезная и мощная организация. Мне нравится такой порядок, но, черт побери, я почему-то наперед знаю, что если мне предстоит вылететь в короткую квадратную трубу, то никак не в гробу с бахромой и каемочками. Не та у меня натура. Не из тех я, которые с бахромой. Не из тех.
— Время истекло. Тебе нужно еще время на размышление?
— Нет.
— Еще одна минута?
— Нет.
— Что ж, капитан, тогда мне выпала честь первым поздравить тебя со вступлением в наше тайное братство, которое именуется Главное разведывательное управление Генерального штаба, или сокращенно ГРУ. Тебе предстоят встреча с заместителем начальника ГРУ генерал-полковником Мещеряковым и визит в Центральный Комитет к генерал-полковнику Лемзенко. Думаю, ты им понравишься. Только не вздумай хитрить. В данном случае лучше задать вопрос, чем промолчать. Иногда, в ходе наших экзаменов и психологических тестов, такое покажут, что вопрос сам подступает к горлу. Не мучь себя. Задай вопрос. Веди себя так, как сегодня вел тут, и тогда все будет хорошо. Успехов тебе, капитан».
— Тебе объяснили, что будет, если изменишь Родине?
— Да, статья 64-я, высшая мера. Они еще так сказали: «Любим мы тебя или не любим — это не имеет никакого значения».
— «Из-под земли все равно достанем».
— Дело в том, что до тех пор, пока я, изменив, существую, олицетворяю возможность бежать, поэтому то, как они ко мне относятся, роли никакой не играет. Рано или поздно меня нужно поймать и придушить, чтобы остальным неповадно было, и что по сортирам людей мочат, так это правда.
Сижу я три года назад дома, и вдруг телефонный звонок. Поднимаю трубку — Саша Литвиненко: «Слушай, меня траванули». Я: «Саша, да брось ты!», а он: «Нет, это не просто так — я в госпитале». Ну, ладно. Мы с Таней его жене звоним: «Марина, дня через три он выйдет? Мы к вам чайку приедем попить». — «Да нет, — вздыхает, — наверное, дня через четыре».
— А вы были знакомы?
— Господи, ну а как же иначе! Мы были очень даже знакомы, и когда просят: «Опиши его в двух словах», я говорю: это был д’Артаньян — человек с открытой душой, высокий, красивый, симпатяга, спортсмен. Каждое утро десять километров бегал, не курил, не пил — даже чая, и если чаем его отравили, так это китайский какой-то был, травяной.
Набираем опять номер Марины: «А он еще в госпитале.». — «Ну, тогда мы туда подъедем». — «Нет, сейчас не надо». Звоню Саше и слышу, как он угасает, угасает. Я был первым, кому он из госпиталя о своей беде сообщил. «Меня, — сказал, — траванули, но я же хитрый. Полведра марганцовки развел и вот пью: все из меня вышло, самая малость осталась. Хотя, вообще-то, вышло…». Так что это достаточно все серьезно. Уже потом мы увидели фотографию: лысый д’Артаньян — человек таял, как свечка.
— В СССР тебя заочно приговорили к расстрелу…
— Угу!
— Какие ощущения ты испытал, когда об этом узнал?
— Чудесные! Так хорошо стало: душа поет, жаворонки в небе звенят. (Перестав улыбаться.). Докладываю. Допустим, жена тебя ставит в известность: «Мне нужны новые туфли». Ты киваешь: «Ну ладно». Потом: «Мне нужна шуба». Ты начинаешь уже напрягаться, что-то подсчитывать, а у меня проблем нет — я же списанный: «Танечка, да пожалуйста!».
— Щедрость наступила невиданная…
— Не только щедрость. Предположим, где-то у тебя заболело. Ты: «Ой-ой-ой, занемог что-то.», а мне все нипочем — я-то уже несуществующий, поэтому мелочевкой какой-то меня не проймешь. Ну, сердце мне сделали — кардиостимулятор поставили.
«Я расскажу тебе, как убивают.»
— Зная не понаслышке о всемогуществе этой системы, ты испытывал страх, что тебя таки достанут…
— нет!..
— …что кто-то уколет в толпе зонтиком, что-то подсыплет или просто выстрелит из-за угла?
— Слушай, кольни меня! Ну? Чего ты?
— Не было страха? Не понимаю…
— А что понимать? Человек я, вообще-то, пугливый: могу чего угодно бояться и ощущать всевозможные фобии, а вот этого не боюсь, и все, причем объяснить: как, почему? — не могу. Особенно после того, как «Ледокол» вышел, о страхе забыл, а еще. Стой, обожди — дело вот как было. Мы убежали 10 июня семьдесят восьмого, а 7 сентября того же года здесь, в Лондоне (С ударением на втором слоге.), был убит болгарский диссидент Георгий Марков.
Вместе:
— …зонтиком…
— Слушай, я расскажу тебе, как убивают. Диапазон средств очень широкий, но спецслужбам нужно одно из двух: или убрать тихо, чтобы никто не усек, что это смерть неестественная (сердце, например, прихватило — и все, отошел), или уж так громко, из автоматов, чтобы все сразу заговорили: «О-о-о, прямо у здания МВД расстреляли, в собственном “Мерседесе”!».
