Сколько я себя помню, бабушка всегда вырезала для нас с мамой статьи, посвященные диетам, воспитанию детей или книгам о педагогике. Что бы мама ни делала, бабушка упорно передавала ей вырезки с советами о том, как сделать это лучше. Мама объясняла мне, что это от желания быть полезной, даже если со стороны и кажется, что она сбрендила. А потом настал переломный момент: бабушка прислала вырезку о грибковых инфекциях, а мама отправила ее обратно, написав поперек красной ручкой: У МЕНЯ НЕТ МОЛОЧНИЦЫ!
И началась война на измор. Бабушка подсовывала все более странные вырезки о сексуальной зависимости, похудении, дисморфофобии, всех видах рака, а мама писала на них ответы красной ручкой или рвала в клочки. Эта шутка повторялась раз за разом, не принося им ничего, кроме раздражения. Бабушка до сих пор собирает заметки, однако хранит их в комоде у себя в комнате. Я это знаю, потому что однажды застукала ее за вырезанием статьи под заголовком «Эпидемия Альцгеймера».
Пока Эстер увлеченно смотрит телевизор, я иду на кухню искать Грэга. Он склонился над книгой воспоминаний. В последнее время он пишет туда почти так же часто, как мама. Интересно, мою запись он уже прочитал? На самом деле я написала ее больше для него, чем для мамы. Знаю, это ее книга, но хочу, чтобы Грэг помнил: он тоже часть нашей семьи, и мы все его любим. Даже я. Теперь я тоже его люблю.
Я сажусь рядом, и Грэг поднимает глаза. В них блестят слезы. Он всегда был немного сентиментален. Мама, бывало, подтрунивала: в теле здоровяка бьется сердце поэта. Грэг отвечал, что это она его пробудила.
– Тяжело тебе, да? – спрашиваю я. – Тяжело потерять ее первым.
– Мне кажется, что все еще можно вернуть. Она опять меня вспомнит, вспомнит, что я для нее значил. И мы снова будем вместе.
Грэг закрывает книгу. Она стала толще, наполнилась воспоминаниями и сувенирами. Между страниц выглядывают предметы и фотографии. В последние несколько недель мама пытается впихнуть туда буквально все. К одному листу прилеплен початый леденец – она клянется, что его сосал Ник Кершоу на первом в ее жизни концерте. Без дневника теперь невозможно представить ни маму, ни всю нашу семью: он всегда рядом, его читают и пополняют воспоминаниями. Однако скоро страницы закончатся, и это меня пугает. Мама переносит в книгу содержимое своей головы, и я боюсь, что, когда на бумаге не останется места, у нее в голове станет пусто и мама исчезнет. Перед тем как уехать в Лондон, я думала над тем, как бы добавить в дневник страниц: приклеить скотчем или, может, прикрепить степлером? Однако сейчас я беру книгу и вижу, что она распухла не только от сувениров. Кто-то добавил в нее страницы. Бумага точно такая же, только неидеальный обрез ее выдает. К корешку аккуратно приклеена полоска ткани и вручную пришиты страницы. Грэг, поймав мой взгляд, пожимает плечами.
– Не хочу, чтобы это закончилось. – Он достает из холодильника пиво. – Как себя чувствуешь?
– Меня все об этом спрашивают. Не знаю. Застряла в подвешенном состоянии. Как и все мы, по-моему.
– Может быть. Я бы не прочь попасть в какой-нибудь день, где все идеально, и застрять там. Сколько таких дней у меня было – с Клэр, с Эстер и с тобой. Я всегда думал, что и впереди их еще много. А оказалось, что нет. Ничто не стоит на месте, даже если очень захотеть. – Он замолкает, чтобы унять дрожь в голосе. – Все вокруг меняется, Кэйтлин. И внутри тоже. Нужно поспевать.
– К чему ты клонишь? – спрашиваю я, хотя, по-моему, уже знаю.
– Повидайся с отцом. С Полом Самнером. Знаю, это страшно, а у тебя и так хватает проблем. Но… нельзя отказываться от человека, с которым тебя столько связывает.
– У меня никогда не было отца. Пока не появился ты.
– Глупости. – Он смотрит в пол.
– Нет, серьезно, ты отец что надо, и вообще… Спасибо тебе.
Грэг смеется:
– Это самая пресная похвала отцовству, которую я слышал.
– Ты меня понял, – говорю я, и от мысли о том, что Грэга не будет рядом, меня охватывает паника. – Пожалуйста, не исчезай… после. Не забирай Эстер. Потому что… Дело не только в ней, но и в тебе тоже. Ты теперь моя семья. Ты ведь не бросишь меня, правда?
Только сейчас я понимаю, что плачу и крепко держу себя за руки.
– Кэйтлин… – Грэг называет меня по имени, встревоженно и удивленно. – Да я ни за что на свете вас не разлучу. Мы семья. Мы всегда будем семьей, что бы ни случилось. Я твой отец, теперь уже не отвертишься.
– Хорошо, – киваю я. – Этот Пол Самнер… о нем я ничего не знаю. А без вас двоих не проживу.
Грэг кладет руку на книгу. Сверху, из маминой комнаты, доносится глухой стук. Мы оба поднимаем глаза к потолку, но не двигаемся с места. Маму бесит, когда ее проверяют.
– Слушай, – говорит Грэг, – повидайся с отцом. Посмотри в глаза человеку, который тебя породил, заяви о себе. Пока ты этого не сделаешь, ты в себе не разберешься.
Я трясу головой:
– Есть мама, Эстер и…
– Ребенок, – договаривает Грэг, осторожно выбирая слова. – Хочешь, я возьму пару отгулов и отвезу тебя в Манчестер?
– Нет, – отвечаю я, и тут внезапно приходит решение. – Знаешь что? Бабушка завтра повезет меня в больницу, вот оттуда я и поеду. Сниму номер в какой-нибудь гостинице. То есть если вы с мамой подкинете мне деньжат… – Я с надеждой улыбаюсь, и Грэг кивает.
– А с тобой ничего не случится, в твоем…
– В моем положении? – усмехаюсь я. – Надо что-то решать, и решать сейчас, правильно? Мама бы действовала без промедления. Она бы не пряталась ни от прошлого, ни от будущего, не стала бы ждать, пока жизнь постучит в дверь. Мама всегда была смелой. Взять хотя бы ваше знакомство! Она всем рискнула и выиграла. А когда Эстер родилась?! Мама ни на секунду не опустила руки. И даже с этой болезнью, которую нельзя победить… даже сейчас она не сдается. Поэтому – да, я поеду и познакомлюсь со своим биологическим отцом. Мне это по силам, правда? Вдруг это и маме поможет?
Грэг хочет что-то сказать, но тут на стол капает вода. Мгновение мы оба непонимающе глядим на нее, потом смотрим на потолок… А там темное мокрое пятно уже готово разродиться второй каплей.
– Ох… – Я поднимаюсь из-за стола. – Она собиралась принять ванну.
– Жди здесь, – говорит Грэг. – Я посмотрю.
Однако я вспоминаю наш с мамой разговор в магазине и бегу следом. Меньше всего на свете она хочет видеть Грэга.
Он в три прыжка одолевает лестницу. Вода сочится из-под двери в ванную. Грэг рывком открывает ее, и на ковер выплескивается волна, а нас окутывает облако пара.
Грэг ступает в лужу ногой в носке и шипит от боли: там, должно быть, кипяток. Борясь с волной жара, он закручивает горячий кран, бросает на пол все полотенца, какие может найти, и возвращается на лестничную площадку. Мама забыла выключить воду. Такое с каждым может случиться. Почему же все это выглядит так зловеще?
