– Итак, как зовут вас, я знаю. Следовательно, можно говорить.
Свел скупо улыбнулся, точнее, улыбнулась. Эгин, который все еще пребывал в ступоре и поэтому чувствовал себя полнейшим ослом, с трудом выдавил кривую улыбку.
– Д-да, милостивый гиазир… простите, госпожа.
– Эгин, на Циноре не принято говорить «гиазир» и «госпожа». Здесь это считается в лучшем случае злой иронией. Вы можете обращаться ко мне просто Ткач.
– Хорошо, Ткач, ― кивнул Эгин, недоумевая, как женщину столь редкой, какой-то потаенной красоты можно называть словом, обозначающим грубое мужское ремесло ― «ткач». Она бы еще назвалась «сапожником». И, неожиданно набравшись храбрости ― терять ему все равно было нечего, ― он выпалил:
– Однако прошу меня простить за дерзость, но мне бы очень не хотелось обращаться к вам «ткач».
Свел удивленно вскинула брови ― словно бы крылья черной чайки ― и, цокнув языком, бросила:
– Отчего же? Впрочем, неважно. В конце концов, вы не мой подданный и имеете право не оправдываться передо мной в своих пристрастиях. И, поскольку скоро всем нам суждено предстать пред ликом ужасной и неотвратимой смерти, я назову вам свое истинное имя ― Лиг. Вы удовлетворены, Эгин?
– Да, Лиг, ― кивнул Эгин, недоумевая, что это за имя такое и где он слышал что-то смутно похожее.
– В таком случае, Эгин, я вас слушаю. Или нет, у нас уже совсем мало времени. Слушайте вы меня, но прежде сядьте.
Позднее, мучась горячечным бредом, изнывая от боли, исполинской многоногой дрянью терзающей его позвоночник, Эгин в короткие мгновения просветлении возвращался к прошедшим дням и, в частности, к разговору с Лиг и никак не мог вспомнить самых простых вещей. Не мог вспомнить черт лица Лиг, форму кресел, стола, кубков на столе, не мог понять, какая еще мебель была в зале и откуда исходил яркий золотистый свет, пронизывающий все вокруг.
– Вина я вам не предлагаю, потому что это настоящее аютское и от него вам захочется лишь одного ― всеиспепеляющей страсти в моих объятиях. Страсти я вам дать не могу, ― в глазах Лиг мелькнула на мгновение плохо скрываемая грусть, ― а мучить вас неразделенным желанием было бы жестоко. Но чару гортело я бы вам рекомендовала. Во-первых, гортело расслабит вас ― вы слишком закрепощены, ― а во-вторых, он просто очень и очень недурен. Пейте!
Лиг легонько прикоснулась своей чашей, наполненной багрово-красной ароматной жидкостью, к своей правой щеке.
Отказаться было невозможно. Эгин взял со стола весьма немалую «чару» размером с добрый кубок, повторил жест Лиг, залихватски испил гортело до дна, а потом захрустел ломтем моченой репы. Энно!
– Благодарю, Лиг, ― просипел он, утирая губы дорогой шелковой салфеткой, которую свел заботливо протянула ему через стол. Краем глаза он заметил, что на салфетке вышита какая-то надпись. Шесть незнакомых значков.
– Итак, Эгин, из намеков Тары я знаю о ваших желаниях. Вы хотите получить столовые кинжалы, гарды которых в действительности представляют собой сочленения Убийцы отраженных ― с первого по четвертое. Вы хотите также испросить у меня свободы и соизволения покинуть Цинор, хотя вы совершенно не понимаете, куда и зачем вам следует направляться. В Варане вас ждет Жерло Серебряной Чистоты, на Севере ― неизвестность. Вы не знаете, что произошло с людьми Дотанагелы, удалось ли им достигнуть Тардера и если да-то какой прием они там встретили; но, как человек долга, вы полагаете необходимым собрать Убийцу отраженных до конца и привести его в действие, чего бы вам это ни стоило. Так?
– Так, ― Эгин мог только улыбнуться и развести руками. Милая Лиг избавила его от необходимости долго и сбивчиво объяснять все то, что он услышал в свое время от Тары.
– Ну что же ― берите.
Звон от четырех столовых кинжалов, ловко вброшенных Лиг в центр стола, долго еще будет сниться Эгину, всегда служа его представлению символом необъяснимого и прекрасного чуда. Ибо рах-саванн мог ожидать чего угодно, но только не такой поразительной сговорчивости Лиг.
Эгин открыл было рот, чтобы поблагодарить свела народа смегов, но та останавливающим жестом упредила его.
– Не стоит благодарности, Эгин, ― довольно сухо сказала Лиг. ― Вы не знаете, куда заведут вас эти ножи. От Тары вы, возможно, слышали, что Убийца отраженных ложится на плечи своего хозяина тяжелейшим бременем, и никому не по силам снести более чем одну из его составляющих вещей.
– Простите, Лиг, ― не удержался Эгин, ― а как же вы? Тара говорила, что простые смертные, владевшие более чем одной частью Скорпиона, становятся жертвами жестокой смерти.
– Шилол вас побери, рах-саванн, до чего же вы дотошная бестия! ― рассмеялась Лиг, подливая ему еще гортело. И, мгновенно посерьезнев, ответила:
– Во-первых, рах-саванн, я не вполне простая смертная. Во-вторых, я владею кинжалами совсем недолго. До этого они принадлежали моему супругу, предыдущему свелу народа смегов, и он действительно погиб, совсем недавно, кстати. И в-третьих, я смею надеяться, что жестокая смерть уже однажды постигла меня двадцать лет назад и повторно разыщет теперь очень не скоро. Вы удовлетворены?
– Да, Лиг, вполне, ― как можно более искренне сказал Эгин, с ужасом уловивший в голосе свела очень зловещие нотки.
Эгин почувствовал, что, коль скоро главная цель аудиенции достигнута, пора постепенно расшаркиваться. Эгин осушил второй кубок гортело и, крякнув, поднял на свела отяжелевший взор.
– Позволите идти?
– Идите, рах-саванн, ― настроение Лиг явно портилось с каждым ударом сердца. ― И будьте готовы к завтрашнему.
– Скажите, Лиг, у нас есть шансы победить в завтрашнем сражении? ― небрежно спросил Эгин, сгребая столовые кинжалы и прикидывая, куда же он их засунет ― шейная веревочка уже была перегружена серьгами Овель сверх всякой меры.
– В завтрашнем сражении не будет победителей, ― мрачно процедила Лиг, покусывая нижнюю губу. ― Разве только вы, Эгин.
Глава тринадцатая
РОЗА И ЕЕ ЛЕПЕСТКИ
Несметное стадо уродливых черных коров, отчего-то одноглазых и длинноногих, словно бы это были не коровы, а кони Говорящих Хоц-Дзанга, двигалось по выжженной равнине, звеня колокольцами, напоминающими черепа каких-то грызунов. Тяжелое вымя самой ближней к Эгину коровы свисало почти до земли, и сосцы ее то и дело задевали кочки. Они двигались к востоку, но Эгин не мог видеть куда, его руки были плотно связаны за спиной лыковой веревкой, а на его шею был надет тяжелый лошадиный хомут, который не давал ему возможности поворачивать голову по своему соизволению. Звон колокольцев и нестройный жутковатый рев усиливались ― теперь стадо проходило мимо него.
Позорный столб ― а Эгин отчего-то не сомневался в том, что это был именно позорный столб, наподобие тех, какими изобилуют площади грютских городов, ― был низок и ветх, вдобавок он был плохо вбит в землю, и когда Эгин делал попытки двинуть бедрами (ибо ноги его тоже были связаны), столб раскачивался туда-сюда, грозя надломиться и упасть в черный пепел неведомой земли, где копошились не то маленькие змейки, не то раздобревшие черви. На чем это они так разъелись? «Если какая-нибудь из коров заденет боком столб, он упадет, и тогда мне конец», ― подумалось Эгину, и капля пота скатилась по его носу. «Где пастух, где же?!» ― взывал он, обращаясь неведомо к кому. А рев все усиливался. Стадо почти поравнялось с его столбом, но пастуха, на которого он возлагал столько надежд, все не было и не было…
