Эгин закрыл глаза, напрягся и изо всех сил рванулся вперед, пытаясь разорвать лыковые веревки. Одна из них поддалась и затрещала, освобождая запястья. С наслаждением вьщохнув, он сжал онемевшие пальцы в кулак и открыл глаза…
Таз для умывания, ночной горшок, камышовая циновка на окне, смятое ложе. Звона колокольцев не было, но вот рев… весь Хоц-Дзанг оглашался нестройным ревом. Но ревели не коровы ― боевые трубы сме-гов. Кажется, началось то, о чем вчера с милым аютским акцентом поведала ему Ткач Шелковых Парусов. Гнорр Лагха Коалара пожаловал в гости собственной персоной. Предрассветный мглистый горный туман покрывал комнату ватными клочьями. Эгин смахнул со лба пот. Вздохнул полной грудью.
– Тара, девочка моя… ― тихо и растерянно позвал он, услышав, как скрипнула входная дверь.
– Одевайся, мальчик мой, пора! ― это был исполненный убийственной издевки голос Фараха, Хуммер его раздери. ― К тебе в гости гнорр!
И, довольный собственной козлиной шуткой, Фарах рассмеялся. Совершенно как козел.
– Надо полагать, мои друзья сменили телесность на бестелесность, раз они здесь, ― нашелся Эгин, когда среди смегов, изготовившихся к битве, он увидел Дотанагелу, Самеллана, Знахаря, Иланафа и еще десяток знакомьк матросских рож из «Голубого Лосося».
– Это не призраки, они живы, ― не уловив иронии, отрезал Фарах авторитетнейшим тоном. ― А за то, что они здесь, благодари не нас, а гнорра.
На площадке, окружавшей Семя Хоц-Дзанга, куда прибыл Эгин в обществе своего невидимого проводника, уже собралось не менее трех сотен человек, и народу все прибывало и прибывало. И хотя место это было ничем не лучше других, кроме того разве, что находилось оно в самом центре руин крепости, все предпочитали именно его. Смеги были вооружены маленькими и наверняка маломощными луками, дротиками и короткими мечами ― такими же кургузыми и легкими, какой, по ходатайству все того же Фараха, минуту назад пожаловали Эгину. Впрочем, столовые кинжалы в продырявленной кожаной перевязи для метательных ножей, которые украшали несколько исхудавший за последние дни торс Эгина, тоже делали его по-своему комичным. Но ему было отчего-то не до смеха.
– Рад видеть тебя живым и невредимым! ― Дотанагела, похоже, был действительно рад. Из-за плеча Дотанагелы ― кроткая, словно домашний голубь, и худющая, словно сушеная корюшка, ― выглядывала Вербелина. От Эгина не укрылись ни ее мертвенная бледность, ни фиолетово-серые тени, что залегли у нее под глазами. Ее милый лоб рассекала непрошеная, озабоченная морщинка, которая раньше лишь намечалась, а ее губы были на удивление сухи и белы.
– Здравствуй, Эгин, ― сказала она с очень-очень грустной улыбкой.
И тут же, словно бы снедаемая бледной немочью, она закашлялась, уткнувшись в рукав Дотанагелы. Эгин никогда не испытывал к Вербелине чувств, далеко превосходящих то, что зовется приязнью. Но теперь от одного взгляда на нее ― изможденную и иссушенную ― его сердце сжалось в комок жалости и сострадания. «Любовь с Говорящими стоит дорого. Пока не выложишь все, что имеешь, ― не отпустят!» ― зло сказал себе Эгин, как вдруг ему стало стыдно, ибо, злясь на Фараха и Киндина, он косвенно злился и на Тару, которая сделала все зависящее от нее, чтобы оставить ему здоровье и жизнь. Значит, вся эта мутная история с семью северянами, которых скормили лисицам в обмен на бочонок с водой, тоже…
– А где Авор? ― поинтересовался Эгин, когда отзвучали довольно скупые, хотя и радушные слова взаимных приветствий. ― Что-то я ее не вижу.
– И не увидишь, ― зло процедил Иланаф, который, вопреки своему обыкновению, зарос густой щетиной и все еще не порадовал присутствующих ни шуткой, ни каким-нибудь идиотским комментарием к происходящему. ― Милашка Авор отошла к Намарну позавчера на рассвете. По крайней мере, так мне объяснил Фарах.
Эгин отвел глаза. Теперь сомнений по поводу того, состояли ли Иланаф и Авор в связи, если выражаться казенным языком Опоры Благонравия, у него не было.
– Прости, Иланаф, ― выдавил Эгин.
– Да чего уж тут «прости»! Всем ведь было понятно, что тщедушная Авор долго в Хоц-Дзанге не протянет.
Все смолкли и нарочито увлеклись наблюдением за военными приготовлениями смегов. Вот десятеро сме-гов вкатывают на площадку продолговатое нечто, укрытое парусиной. Вот отряд пращников получает последние указания от своего командира. Но все это выглядит странно, весьма странно. Армия собирается на небольшом пятачке в центре руин, которые не способны защитить ее не то что от стрел, но даже и от взглядов. Но варанцев все еще не видно ― боевые трубы смегов смолкли. Похоже, все, кто должен был собраться, уже собрались. Правда, их не слишком много.
– Я вижу, нашему ясному соколу пошло на пользу общество Говорящих! ― Эгин вздрогнул и обернулся.
Это был голос Знахаря, и его обладатель тоже был рядом. С ним был Самеллан, являвший собой странное сочетание угрюмого азарта и затаенной радости.
– Здорово, рах-саванн! Я тут уж было думал, ты тоже того… а ты всего лишь спал, ― Самеллан был, как всегда, прям и внятен.
«А я всего лишь спал», ― повторил Эгин, ища глазами хоть какой-то намек на близость Тары или хотя бы Киндина.
Но, судя по всему, и у свела, и у Говорящих были сейчас дела поважнее миндальничания с варанцами или шпионажа за ними же. Да и что толку в нечаянно оброненном слове чужака, если гнорр Свода Равновесия двигается маршем по единственной горной дороге, поднимающейся к Хоц-Дзангу от побережья? Эгин, чьи познания в истории были не столько скудны, сколько разрозненны, мучительно пытался припомнить, знал ли Свод Равновесия подобные прецеденты, и был вынужден себе сознаться, что нет, нет и еще тысячу раз нет. Как бы вторя его мыслям, Дотанагела, приобняв за плечи изо всех сил старающуюся казаться бодрой Вербелину, сказал:
– Ну когда б еще столько народу увидело живого гнорра Свода Равновесия! Хоть посмотрите. Он, между тем, удивительной, небесной красоты молодой человек!
Вербелина вымученно улыбнулась. Похоже, вместе с силами и волей жить Говорящие отняли у нее и способность интересоваться мужчинами, в том числе и очень красивыми мужчинами.
Эгин отчего-то вспомнил, что по неписаному закону Свода распространяться о внешности здравствующего гнорра и обсуждать ее, хоть бы даже и осыпая комплиментами, было строжайше запрещено. А потому все таланты языкастых портретистов находили свое применение в описании внешности уже ушедших в Святую Землю Грем гнорров и иногда князей. Так, например, каждый знал, что Шет оке Лагин был рыжеволосым, кудрявым, длинноносым и костистым, а в его ухе горел поразительной красоты изумруд. А предыдущий гнорр был, напротив, низок, лыс, толст и покрыт бородавками, словно жаба, что, конечно, ничуть не умаляло его неоспоримых достоинств. Дотанагела, разумеется, видел гнорра не раз, но Эгин был готов биться об заклад, что словесный портрет Лагхи Коалары слетел с его уст первый раз в жизни.
