Вот и стоял боевой офицер Вайнруб, и плакал… Что легче пережить: пойти в смертельный бой или изведать торжество чужой подлости?…
Комкор Кривошеин обратился лично к командарму, требуя наказать «особистов», но…»
Не менее интересен рассказ и Ефима Наумовича Бильдера: «Они разные попадались. У нас в 49-й Артиллерийской Дивизии был «особист», бывший школьный учитель, «миляга-парень». К нам пришел с орденом Ленина на гимнастерке. Так он, нашего начпрода Слуцкого, за простой анекдот под трибунал подвел… «Всевидящее око» никогда не дремало… Незадолго до окончания периода смоленских боев у нас тяжело ранило командира полка Будника. Он на двух машинах поехал на батареи вручать награды отличившимся бойцам. С ним в машине был также заместитель начальника артиллерии армии, и еще два человека. Во второй машине ехал один из наших комбатов, здоровый такой еврей, капитан Гриша Пак. Немцы точно обстреляли из орудий эти две машины на подъезде к передовой. В машину Будника было прямое попадание, его тяжело ранило, а остальных убило. Так Гриша Пак его вытащил на себе из-под обстрела…
Вместо Будника к нам прислали командовать полком подполковника Хилько. И как-то, в затишье, отлучился Хилько в глубокий тыл на пару дней, свою знакомую проведать, оставив вместо себя на эти дни, «на полк», заместителя и замполита. Но наш «особист» узнал об этой самовольной или несанкционированной начальством отлучке, и сразу «просигналил» по своим «инстанциям», и после Смоленска, как мне потом ребята рассказывали, наш Хилько попал под суд за это дело… Ни на что не посмотрели — ни на звание, ни на прошлые боевые заслуги…
Решил меня как-то наш полковой «особист», старший лейтенант Щукин, молодая и наглая сволочь, в свои «стукачи» завербовать.
Я ему в ответ сказал: «Пошел ты Щукин на…!»
Он начал мне угрожать, мол сильно рискуешь и ты еще об этом пожалеешь.
Я еще раз ему объяснил, что я думаю о его маме и прочей родне. Но «особист» со мной так и не успел «поквитаться», немцы его опередили. У нас в полку на «особиста» многие смотрели поплевывая. Нам и так нечего было терять.
Штатного особиста не было, но «эти ребята» наш дивизион без присмотра не оставляли. Все солдаты ненавидели особистов, а пожилые солдаты называли их «гепеушниками». Но лишнего на батарее старались не говорить. Стукачей вокруг было навалом. А потом начали «укреплять» нам боевой дух и бдительность. Устроили в соседнем 115-м полку показательный расстрел. Расстреляли двоих «за братание с противником» — старшину и солдата. На нейтралке стоял целехонький хутор, так наши ходили туда по молоко и масло. Немцы тоже повадились «питаться» на хуторе. Там они мирно беседовали с нашими бойцами и в бой не вступали. Эти двух красноармейцев обвинили в предательстве Родины. Я помню, как их расстреливали».
О встречах с работниками СМЕРШа рассказывает Адамский Изот Давидович: «Расстрелов на Волховском фронте мы насмотрелись вдоволь. Там за любую мелочь была одна мера наказания — расстрел… Деревню не взял? — расстрел. Позицию оставил? — расстрел… И так далее…
Даже за потерю саперной лопатки могли отдать под суд трибунала. Да и в конце войны «особисты» ленью не отличались… Помню одного лейтенанта из нашей бригады арестовали и судили в трибунале за анекдот. Содержание анекдота следующее: «Москва, вокзал, поезд опаздывает на сутки. Спрашивает коменданта вокзала: «В чем дело, почему такое большое опоздание?» В ответ: «Что поделать… Война»…
Берлин, вокзал, поезд приходит раньше расписания на десять минут. Спрашивают коменданта вокзала, тот же вопрос. В ответ: «Что поделать… Война»…
Спрашивается, что криминального и антисоветского в таком анекдоте? Но свои три месяца штрафбата этот лейтенант схлопотал, с подачи нашего «особиста» за «вражескую пропаганду»…
На Одере пьяный «особист» все время спал в моей землянке, боясь в одиночку вылезти на свет божий, чтобы не получить пулю в спину. У «особистов» даже был приказ «о самоохране», запрещавший передвигаться без вооруженного сопровождения в любое время суток. Ведь с «особистами» сводили счеты при любой возможности. Я такие случаи помню… И помню очень хорошо».
Можно по-разному относиться к такого рода рассказам ветеранов. Однако нельзя отрицать многочисленных фактов самой настоящей репрессивной политики, которую упрямо проводили сотрудники военной контрразведки в период Великой Отечественной войны по лекалам тридцатых годов. Например, в Воронежском государственном университете исследователями в процессе выявления и изучения архивно-следственных дел военнослужащих, призванных в годы войны с территории Воронежской области, были установлены конкретные дела, прямо свидетельствующие об этом: «Событие, по которому Особый отдел 22 армии возбудил уголовное дело, произошло в ночь со 2 на 3 декабря 1941 года. Видимо, в связи с большими потерями личного состава чекисты не смогли организовать осведомительную сеть для оперативной информации о происшествиях подобного рода. Только через пять дней они узнали об этом событии, 8 января 1942 года Особый отдел дивизии принял постановление о возбуждении уголовного дела. В нем говорилось, что 29 красноармейцев во главе с лейтенантом Забуриным, «не желая служить в Красной Армии, в ночь на 3 декабря 1941 года организованно ушли из боевого охранения и перешли на сторону противника».
И хотя в этом же постановлении отмечено, что «указанные лица в данное время отсутствуют», начальник Особого отдела армии постановил: «Забуринина (затем перечислены остальные 28 фамилий) подвергнуть аресту и привлечь к следствию по статье 58–1 пункт «б»… Дело о них вести заочно».
Бросается в глаза нелепость формулировок этого документа: обвиняемые — отсутствуют, однако чекисты грозят их «подвергнуть аресту», хотя тут же идут на попятный, соглашаясь дело вести заочно.
В течение нескольких последующих дней сотрудники Особого отдела армии и военный прокурор имитировали бурную деятельность по расследованию данного дела. Они допросили не только командира батальона, в котором служили пропавшие военнослужащие, но также — командиров сопредельных батальонов и даже полков. Было допрошено несколько солдат, которые хотя бы поверхностно были знакомы с исчезнувшими. Второго февраля армейские особисты изготовили текст «Обвинительного заключения», где всем 29 пропавшим предъявляли обвинение по статье 58–1 «б» — измена Родине. А через 20 дней Военный трибунал 22 армии также заочно вынес приговор: всех «подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией имущества».
Абсурдность подобных расстрельных приговоров, вынесенных заочно, без допросов обвиняемых, была ясна более опытным юристам — членам Военного трибунала Калининского фронта…
… Ив данном случае Военный трибунал Калининского фронта не утвердил приговор, вынесенный трибуналом 22 армии. 20 марта 1942 года трибунал фронта принял документ, который в судебной практике называется «Определением»: «Поскольку приговор в отношении 29 военнослужащих (перечислены фамилии) вынесен заочно, его — отменить. Дело передать на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия»».
Другой пример: «К расстрелу же Военный трибунал 27-й гвардейской стрелковой дивизии приговорил 25 ноября 1942 года старшего сержанта И. С. Митичкина, а с ним еще четырех красноармейцев отделения связи, обвинив их по той же статье 58–1 «б» об измене Родине. Причем, в данном случае ни один из военнослужащих ни в каком немецком плену не был ни одного дня. Но Особый отдел дивизии по информации своих осведомителей арестовал всех, написав в «Обвинительном заключении», что «группа намеревалась осуществить свои изменнические замыслы в ночь с 12 на 13 ноября, и это не удалось по независящим от них обстоятельствам».
