В предисловии к очерку Пётр Иванович писал:
«Я лично не знал генерала Слащова, даже никогда не видел его, но его сильная и яркая личность всегда интересовала и привлекала меня. Ещё в 1920–1921 гг., т. е. во время моего переезда из Константинополя в Югославию и в первое полугодие пребывания в этой стране, мне довелось много беседовать о Слащове с его бывшим начальником штаба, Генерального штаба полковником Владимиром Фёдоровичем Фроловым, ныне уже покойным. А в текущем 1929 г. о том же генерале Слащове мне рассказывал много капитан лейб-гвардии Литовского полка Александр Алексеевич фон-Дрейтер, с которым мне пришлось работать в одной комнате в тригонометрическом отделении Генеральной дирекции государственного кадастра Югославии, где он служил чертёжником, а я — вычислителем «координат точек триангуляционной сети». Боевой, сильно контуженный и семь раз раненный капитан фон-Дрейтер участвовал в обороне Крыма Слащовым и в качестве начальника команды связи часто находился в общении со Слащовым.
Кроме того, я никогда не упускал случая побеседовать о генерале Слащове с теми из его бывших подчинённых, с которыми мне приходилось встречаться в Югославии. Результатом всех этих бесед, а главное — рассказов о Слащове полковника Фролова и капитана фон-Дрейтера — является предполагаемая вниманию читателей несколько систематизированная сводка накопившихся у меня сведений о личности генерала Слащова».
Кроме Аверьянова свои воспоминания о Якове Александровиче оставили и другие его современники и очевидцы.
2
Князь Владимир Андреевич Оболенский очень хорошо запомнил самую первую встречу с молодым генералом в Симферополе:
«В условленный час появился Слащов, крайне поразивший меня свои внешним видом.
Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывавшей ряд не совсем чистых зубов. Он всё время как-то странно дёргался, сидя, постоянно менял положения, а стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потреблением кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя и белая бурка. Всё ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и интонациях речи чувствовались деланность и позёрство».
В следующий раз Слащёв лично попросил князя Оболенского срочно прибыть к нему в поезд на станцию Симферополь:
«Через пять минут я вошёл в салон-вагон поезда командующего военными силами Крыма.
— Подождите минутку, я сейчас доложу командующему, — любезно щёлкнув шпорами, сказал мне молодой штабной офицер, пропуская меня в общее помещение салон-вагона. В нём я увидел сидевшую на диване перед столом, заставленными недопитыми стаканами и с залитою красным вином скатертью, довольно миловидную, скромно одетую женщину.(…)
Я не успел с ней начать разговор, как меня уже попросили в купе к Слащову. В этом купе прежде всего бросалась в глаза большая клетка с попугаем. Попугай, тоже походный спутник Слащова, имел, по-видимому, огромный аппетит. По крайней мере, не только всё дно его клетки было покрыто большим слоем ореховой скорлупы, но скорлупа была рассыпана по полу и сиденью всего купе и хрустела под ногами. Про этого попугая я прежде уже слышал. Мне передавали недоумение английского генерала, посетившего Слащова на фронте. Слащов всё время разговаривал с ним, обсуждая стратегические вопросы, с попугаем на плече…
По этому поводу генерал говорил своим русским знакомым: «Удивительные все русские люди. У нас в Англии каждый англичанин имеет свои причуды, но он отдаёт причудам часы отдыха, а у вас генерал, командующий фронтом, во время разработки плана военных действий играет с попугаем».
Слащов, весь какой-то помятый, грязный и немытый, привстал с дивана, поздоровался со мной и задвинул плотно дверь в коридор.
— Я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, — начал он, когда мы расположились друг против друга на диванах. — Обещаю вам, что для вас ваша откровенность не будет иметь никаких плохих последствий и всё, сказанное вами, останется между нами.
Он говорил со мной тоном милостивого монарха, подбодряющего ошеломлённого его величием подданного.
Эта мысль, пришедшая мне тогда в голову, невольно заставила меня улыбнуться.
— Что вы, Бог с вами, генерал, — ответил я добродушно, — я привык всегда откровенно высказывать свои мысли и никакой тайны я из них делать не намерен.
Слащов, увидав перед собой вместо робкого подданного добродушного дядюшку, сразу перешёл на более простой разговорный тон и спросил:
— Скажите, пожалуйста, что это у вас за разговоры такие происходят в думе? В чём дело?
Я рассказал ему содержание моего доклада об автономии Крыма и стал объяснять, какие причины побудили меня выступить с соответствующим докладом.
Говорил я довольно долго.
Слащов, старавшийся вначале слушать меня внимательно, под конец заскучал и, видимо, был рад, когда я кончил свою лекцию.
— Значит, это у вас тут сепаратизм?
— Нет.
— Ну хорошо, я удовлетворён. А скажите, я слышал, что у вас решили какой-то совдеп устроить. Верно это?
Я рассказал о постановлении губернского избирательного съезда.
— Ну как же вы считаете, нужно мне узаконить существование этого учреждения?
— Избави Бог.
— Так, значит, разогнать?
— И этого не нужно. Учреждение это мёртворождённое и умрёт собственной смертью. Если же вы будете его разгонять, то только заведёте смуту у себя в тылу, смуту ненужную и вредную.
— Ну хорошо. Будь по-вашему.
Слащов задумался и вдруг, весело подмигнув мне, спросил:
— А что бы сказали вы, если бы я приехал к вам на заседание этого совдепа?
— Что ж, отлично, приезжайте и вы убедитесь сами, что я вам дал хороший совет.
Затем мы условились, что я переговорю с членами комитета (кажется, это учреждение было названо каким-то комитетом), и если они выразят желание видеть Слащова на ближайшем заседании, то извещу его телеграммой. Прощались мы приятелями.
Провожая меня к выходу, он вдруг весело обратился ко мне:
— А знаете, я везу с собой шесть большевиков.
— Каких большевиков?
— А видите ли, в Севастополе сейчас неспокойно. Идёт сильнейшая большевистская пропаганда и подготавливается забастовка. Вы понимаете, что положение на фронте очень серьёзно и малейшие волнения в тылу могут погубить всё дело обороны Крыма. Вот я и решил арестовать главных севастопольских смутьянов, которых мне там указали. Теперь я их везу с собой на фронт.
— Зачем же вы их везёте?
Слащов засмеялся и, почуяв в моём вопросе некоторую тревогу, успокоительно ответил:
