Никто бы на это внимания не обратил, но откуда-то, словно в сказке, зазвучал “Интернационал”. И верите — люди поднялись. Здоровые, раненые — бросились в атаку, отбросили фашистов на 5-6 километров... (...)
В мае 42-го на Крымском фронте я организовал переправу раненых на Кубанский берег. Это было ужасающее зрелище.
У воды скопились тысячи солдат. Суматоха, никакого управления. Каждый сам за себя. Море заполнено нашими трупами: почему-то все они в вертикальном положении, и на волнах кажется, будто покойники маршируют.
А переправа — одна: с узкого пирса. Толпа напирает. Мы вместе с двумя особистами еле сдерживаем ее. В рыбацкие шхуны сажаем только раненых.
И тут сквозь толпу прорываются четверо кавказцев. Над головами у них — носилки с каким-то полковником. “Пропустите, это раненый командир дивизии!”
Что-то кольнуло у меня внутри. Приказываю: положить носилки на пирс, развязать бинты. И точно: никакого ранения нет.
“Расстрелять”, — загудела толпа. По лицам солдат видно, что, оставь я полковника в живых, меня убьют самого. Что делать? Достаю пистолет. В тот момент вид у меня был, наверное, жуткий: небритый, оборванный. Я не спал и не ел уже несколько суток; спасался лишь спиртом из фляги.
И на моих глазах полковник мгновенно седеет. За какие-то секунды его черные волосы становятся белыми. И я его пожалел.
“Слушай, — шепчу, — я буду стрелять мимо, но ты падай в воду, как будто убит. Если повезет — выберешься”.
... 21 мая все было кончено. Немцы взяли Керчь. Сотни тысяч солдат остались в плену. Сам я спасся чудом: на последней шхуне.
Пока плыли, почти все, кто был на борту, погибли: немцы били прицельно. Только пришвартовались, замертво упал в песок...»
* * *
Прошел год Великой Отечественной войны, и что изменилось? Судя по архивным документам и свидетельствам очевидцев, очень мало!
Красная Армия одержала победу под Москвой, осуществила ряд контрнаступлений, но в целом многие ее просчеты и недостатки продолжали упрямо повторяться!
Очень красочно об этом говорит письмо полковника Тетушкина, командира 141-й стрелковой дивизии (10.7.1942 г.): «Возьмем вопрос о взаимоотношениях высшего комсостава. Я был в 33-й армии зимой этого года. Там дело обстояло просто. Вызывает к телефону командарм или его начальник штаба, или даже начальник Оперативного отдела командира дивизии, его начальника штаба или вк (военный комиссар. — Примеч. ред.) дивизии и кричит: “Сволочь, оболтус... твою мать... почему ваш полк не может взять деревню, сегодня приеду и расстреляю вас всех”.
Конечно, никто из них за полгода к нам в дивизию не приезжал, а по телефону расстреливали командование дивизии по пяти раз в день. Я задаю вопрос — когда и в какой армии были и есть такие отношения между высшим комсоставом? Разве это поможет успеху боя? Как раз наоборот. Эта закваска спускается вниз во все звенья. Кругом стоит сплошной мат. А дело, конечно, не улучшается и улучшиться не может от этого. Командарм 33-й армии даже бил по лицу командиров, причем совершенно ни за что. Применяя эти методы, командир расписывается в своем бессилии, значит, у него нет более эффективных способов воздействия. Для такого лица, как командир дивизии, достаточно одного замечания в вежливой форме, и он уже чувствует. А помочь ему выиграть бой можно толковым указанием — как лучше организовать операцию, вовремя придать необходимые средства, дать необходимое время на подготовку боя. Смешивать командира с землей ежечасно и ежеминутно, это значит — создавать такое положение, чтобы командир не имел никакого авторитета у подчиненных. История военного искусства говорит, наоборот, что во все времена и во всех армиях принимались меры к созданию огромного авторитета для офицеров. Это имело и имеет решающее значение в войне и непосредственно на поле боя. Такое отношение к командирам, возможно, имеет место не во всех наших армиях. Но почти везде не считаются с мнением командиров дивизий (который лучше, чем кто-либо другой, знает условия обстановки в своей полосе), а просто ему говорят: “Записывай, что я приказываю, и делай”. А вот история всех войн подсказывает нам, что, организуя какую-либо операцию, собирается совещание высшего комсостава для обсуждения вопроса — как лучше организовать эту операцию. У нас совещаний и заседаний миллион, но такие, что я сказал выше, не практикуются.
Какая часть войск фактически участвует в бою, непосредственно ведет бой из находящихся на фронте людей? Не ошибусь, если скажу, что не больше 1/5 воюет, а 4/5 находится в тылу дивизий, армий, фронтов. Возьмите любую дивизию — в ней едоков, предположим, 5 тысяч, а штыков на фронте 500-600, максимум 1000 (при условиях). Из числа находящихся в тылу часть людей обеспечивает бой (единицы людей в штабах, обозы, сан. вет. учреждения).
Буквально десятки тысяч людей во фронтовом масштабе могут лечь спать во время боя, проспать неделю, и никто не вспомнит о них, ибо они для боя никому не нужны. Я воевал в войну 1914-1917 гг., бывал в штабах полков, дивизий. В штабе полка находились два лица: командир полка и адъютант и руководители боем, в штабе дивизии 3-4 лица, и все (с несколькими ординарцами). Теперь у нас: на КП командира полка десятки командиров и начсостава вообще, на КП к-ра дивизии сотни, а в армии или на фронте я даже не могу сказать — там тучи людей. Причем все они ездят на машинах, часто приезжают десятками, в штабы дивизий (дальше вниз не спускаются), в лучшем случае привезет какую-нибудь писульку и завалится спать при этом в штабе на неделю. Если армия отходит, то начинают движение назад прежде всего штабы армий, тылы — наводят сразу своим числом и беспорядком ужас на население, деморализуют жителей и дерущиеся войска, создавая картину массового отхода. Никто из этой массы, конечно, не подумает остановиться, занять боевой участок и задерживать противника! Считается, что они зачем-то должны передвигаться и съедать продпайки. Я спрашиваю — зачем все это нужно и почему никто решительной рукой не срежет все эти штабы и тылы немедленно на 50% минимум, а затем разобраться и срезать еще на 25%. Мы получили бы десятки новых дивизий. Пусть кто-нибудь займется анализом этого вопроса у противника. Все, что нам выгодно, будем перенимать у него. Там все до последнего музыканта и повозочного дерется в передней линии, и штат армейских тылов и штабов в немецкой армии минимум в 10 раз меньше нашего. Ведь до чего доходило дело: автомобильные б-ны при наших армиях, которые обязаны перевозить боеприпасы и продовольствие к дивизиям, едва справляются с перевозкой самого управления армии да еще забирают для этой цели последние машины из дивизий.
Главное: подвоз б/припасов, продовольствия войскам, эвакуация раненых отбрасываются в сторону, а машины используются бесчисленным количеством военных чиновников, которые с важным видом летают во все концы. Спрашивается, зачем они летают, — оказывается, собирать всякой, рода сведения. Потом эти сведения чиновник привезет к себе, положит в сумку, и больше они никому не нужны. Неужели этого не могут уловить работники нашего Генерального штаба и сделать из этого разумные выводы. Ведь мы заинтересованы в том, чтобы успешно завершить войну. Так как машины находятся не в войсках, а возят чиновников и их грузы в армиях и фронтах, то в бою мы плохо маневрируем — у нас нет средств перебрасывать войска. К месту прорыва пехота пребывает с опозданием. Противник жмет, а затем наступает момент, что выправить положение уже поздно. Несколько слов о Воронежской операции немцев (выход немецкой армии к р. Дон южнее Воронежа), свидетелем которой я был. Сколько возмутительной бестолковщины, неумения предвидеть события. Противник 4 июля переправил через р. Дон у деревни Малышево (10 км. ю.з. Воронежа) взвод пехоты и закрепился в деревне. Ко мне приезжали в эти дни три зам. комвойсками Брянского фронта, я им сказал: “Я не пророк, но если фронт не примет мер немедленно, чтобы отбросить этот взвод немцев на зап. берег Дона, мы потеряем Воронеж, а возможно, создадим угрозу и Ростову”. Эту фразу я повторил им несколько раз и добавил: “Пусть на этом деле погибнет полк, а выбить нужно, ибо завтра немцы подтянут сюда танки и дивизию пехоты на место этого взвода”.
