– А ты? – в лоб спросил Мартин.
– Что, пошёл бы со мной в разведку? – восхитился гэбэшник. –
Нет, Мартин. Не могу. Хотел бы, но не могу. Кто-то должен прикрывать твою
задницу. Ты же понимаешь, что наши действия высшим руководством не одобрены.
– Юра, хватит играть со мной втёмную, – попросил Мартин. –
Что я должен сделать?
– Убедить ключников, что их транспортная программа – опасна.
– Убедить ключников? – Мартин засмеялся. – Это запросто…
Пробовал убеждать существ, не отвечающих на вопросы и способных размолоть
планету в пыль?
– Мартин, ничего иного не остаётся. Возможно, у нас в запасе
ещё десяток… или сотня лет. А быть может, истекают последние минуты. Если
ключники продолжат тупо связывать планеты в единую сеть – мир погибнет.
– Они так не считают… – задумчиво сказал Мартин. – Вот ведь
в чём беда… у них есть основания верить в это. Но они свои доводы не приводят!
Как переубедить ключников, не зная всё, что знают они?
– Ты должен узнать то, что знают они, – улыбнулся Юрий.
– Даже если узнаю… – Мартин глотнул чая, умоляюще посмотрел
на своего мучителя. Юрий Сергеевич достал из-под стола бутылку с остатками
коньяка и поставил перед Мартином.
– Спасибо… – с чувством сказал Мартин, щедро плеснул коньяк
в остатки чая. – Юрий, ты же понимаешь, знания никогда не гарантировали победу
в споре. В конечном итоге всё решает власть.
– Значит, ты должен стать сильнее ключников, – невозмутимо
сказал гэбэшник. Мартин поперхнулся «адмиральским чаем», а Юрий посмотрел на
часы и сказал: – Машина тебя уже ждёт. Одевайся.
– Комментариев не будет? – поинтересовался Мартин.
– Нет.
Мартин вздохнул:
– Ладно. Про Талисман я наслышан. Что там такого странного с
Шеали?
– Наши аналитики… – начал Юрий. – Да в общем-то не
аналитики, а Эрнесто Полушкин в единственном экземпляре. Он считает, что шеали
– неразумны.
– Что-что? – засмеялся Мартин.
– Он умный мужик, – сказал Юрий. – Если сделал такой вывод,
то основания у него были. Но после происшествия с Ириной он отказывается с нами
сотрудничать. И аргументировать свои предварительные выводы не желает.
– А приказать ему вы не можете?
Юрий Сергеевич покачал головой:
– Мартин, если человек работает в такой структуре, как наша,
им очень легко управлять. Но лишь до определённой грани…
– Он знает слишком много, чтобы можно было на него давить? –
понял Мартин. – И ещё какая-нибудь шпионская пошлятина… вроде сейфа с
документами в швейцарском банке?
Чекист молчал. Красноречиво молчал.
– Из вашей конторы не уходят насовсем, – негромко сказал
Мартин.
– Бывают исключения, – признался Юрий. – Всё, что я знаю, –
по мнению Полушкина, раса шеали не обладает разумом. Исходи из этого, когда
посетишь Шеали.
– Бред, – только и сказал Мартин. Потянулся за бутылкой.
Но Юрий мягко выволок его из-за стола и сообщил:
– Пора, граф, вас ждут великие дела. Рюкзак я собрал. На
четвёртом пропускном пункте стоят наши люди, к оружию не придерутся. Пошли.
– Да я сейчас даже истории толковой не придумаю! – взмолился
Мартин. – Дай хоть пару готовых, у вас же есть запас!
– Нельзя, – выпихивая Мартина из кухни, отрезал Юрий. –
Извини, но нельзя.
Лишь войдя в коридор московской Станции, Мартин позволил
себе расслабиться. Остановился, помассировал мятое лицо. Встряхнулся, будто
выбравшийся из воды пёс. И осклабился – будто перед ним по-прежнему был
обходительный подполковник госбезопасности Юрий Сергеевич.
– Вашу мать, – пробормотал Мартин. – Туды и растуды…
Нет, ну почему российские спецслужбы с такой готовностью
используют метод кнута и пряника, когда достаточно поговорить по-человечески?
Юрий Сергеевич был Мартину симпатичен. И даже с большинством
его воззрений Мартин вполне мог согласиться. И аллергией на внутренние органы
он не страдал, в детстве зачитывался книгами о разведчиках и сыщиках, равно
восхищаясь Шерлоком Холмсом, Ниро Вульфом, Эрастом Фандориным и
Исаевым-Штирлицем. Джеймса Бонда Мартин не любил из патриотизма. Потом на
долгое время кумирами его стали Богдан Рухович Оуянцев-Сю и Багатур Лобо,
[5]
он
лишь не мог решить, кому следует подражать – простоватому, но отважному и
сильному Багатуру либо нервическому и проницательному Богдану.
Казалось бы, Юрию Сергеевичу достаточно было поговорить с
Мартином, воззвать к его патриотизму и более или менее откровенно изложить
ситуацию. Но Мартин понимал: в конторе не дураки сидят. И короткое пребывание в
камере, и чудовищная пьянка, и завуалированные угрозы, и дурацкое производство
в майоры – имело некий потаённый смысл.
Скорее всего – имело.
Прежде чем отправиться к ключникам, Мартин тщательно
прокрутил в памяти весь вчерашний вечер, потом ночь. Всё, что говорил и делал.
Все перепады настроения и невнятные реплики, внимательно выслушанные
гэбэшником.
Хорошо иметь в крови от природы и от предков полученный
высокий уровень алкогольдегидрогеназы. А говоря по-простому – не упиваться до
потери памяти.
Впрочем, и Юрий Сергеевич мог похвастаться хорошей
переносимостью алкоголя. Он тоже ничего не сказал – сверх того, что хотел
сказать. Не выдал, почему спецслужбы выбрали именно Мартина. Не признался,
путём какой хитрой операции Мартин может переубедить ключников.
Или переубеждать их вовсе не нужно? И дело совсем в другом?
Мартин вздохнул. Пока гадать бесполезно. Надо найти Иринку и
посоветоваться с ней.
А для этого требуется пройти Врата. Несмотря на головную
боль и общее препаршивое состояние.
– Нам лишь кажется, что мы живём непрерывно, – сказал
Мартин, опускаясь в кресло перед ключником. – Фотону, быть может, тоже мнится,
что он – частица, но мы-то знаем – он ещё и волна.
– Любопытно, – решил ключник и заёрзал. Это был мелкий
ключник, то ли детёныш, то ли низенький от природы. Живой блеск глаз почему-то
заставлял Мартина думать, что ключник молод.
– Тот ли я копался в песочнице, озабоченный строительством
куличиков? – произнёс Мартин. – Тот ли я путался в застёжках, снимая первый
бюстгальтер с первой женщины, и преждевременно кончил? Тот ли я зубрил ночами,
впихивая в голову знания, никогда не потребовавшиеся в жизни? Тот ли я, что
сейчас сидит перед тобой? Атомы моего тела сменились несколько раз, всё, во что
я верил, оказалось недостойным веры, всё, что я высмеивал, оказалось
единственно важным, я всё забыл и всё вспомнил… так кто же я? Частица или
волна? Что во мне от мальчика с кудрявыми волосами, глядящего исподлобья со
старого снимка? Узнает ли меня школьный друг, вспомнит ли мои губы девчонка из
параллельного класса, найду ли я, о чём говорить со своими учителями? Взять
меня пятилетнего – да в нём больше сходства с любым пятилетним ребёнком, чем со
мной! Возьми меня восемнадцатилетнего – он тоже думает гениталиями, как любой
восемнадцатилетний пацан! Возьми меня двадцатипятилетнего – он ещё мнит, что
жизнь вечна, он ещё не вдыхал воздух чужих миров. Так почему же мы думаем,
будто нам дана одна-единственная непрерывная жизнь? Самая хитрая ловушка жизни
– наша уверенность, что умирать ещё не доводилось! Все мы умирали много раз.
Мальчик с невинными глазами, юнец, веселящийся ночами напролёт, даже тот,
взрослый, Мартин, нашедший всему в жизни ярлычок и место, – все они мертвы. Все
они похоронены во мне, сожраны и переварены, вышли шлаком забытых иллюзий.
Маленький мальчик хотел быть сыщиком – но разве его мечты имеют хоть каплю
сходства с моей нынешней жизнью? Юноша хотел любви – но разве он понимал, что
хочет лишь секса? Взрослый распланировал свою жизнь до самой смерти – но разве
сбылись его планы? Я уже другой… я каждый миг становлюсь другим, вереница
надгробий тянется за мной в прошлое – и никаких Библиотек не хватит, чтобы
каждый умерший Мартин получил по своему обелиску. И это правильно, ключник. Это
неизбежно. Уныл и бесплоден был бы мир мудрых старцев, прагматичен и сух мир
взрослых, бестолков и нелеп мир вечных детей. Грусть и виноватость вызывает
ребёнок, отвергающий детство, торопящийся жить, вприпрыжку несущийся навстречу
взрослости. Грусть и виноватость… будто наш мир оказался слишком жесток для
детства. Смущение и жалость вызывает взрослый, скачущий наперегонки с детишками
или балдеющий в сорок лет под «металл». Смущение и жалость… будто наш мир
оказался недостойным того, чтобы вырасти. Молодящиеся старички, мудрствующие
юнцы – всё это упрёк миру. Слишком сложному миру, слишком жестокому миру. Миру,
который не знает смерти. Миру, который хоронит нас каждый миг. Если бы мне дали
самую вожделенную мечту человечества, если бы мне вручили бессмертие, но
сказали: «Расплатой будет неизменность» – что бы я ответил? Если в открывшейся
вечности я был бы обречён оставаться неизменным? Слушать одну и ту же музыку,
любить одни и те же книги, знать одних и тех же женщин, говорить об одном и том
же с одними и теми же друзьями? Думать одни и те же мысли, не менять вкусы и
привычки? Я не знаю своего ответа, ключник. Но мне кажется, это была бы
чрезмерная плата. Страшная плата, с лихвой перекрывающая вечность. Наша беда в
том, ключник, что мы как фотон – дуальны. Мы и частица, и волна… язычок
пламени-сознания, что пляшет на тяжёлых нефтяных волнах времени. И ни от одной
составляющей мы отказаться не в силах – как фотон не может остановиться или
потерять одну из своих составляющих. И в этом наша трагедия, наш замкнутый
круг. Мы не хотим умирать, но мы не можем остановиться – остановка будет лишь
иной формой смерти. Вера говорит нам о жизни вечной… но чья жизнь имеется в
виду? Меня – малыша, быть может, самого невинного и чистого, каким я был? Меня
– юноши, романтичного и наивного? Меня – прагматичного и сухого? Меня,
разбитого старческим маразмом и болезнью Альцгеймера? Ведь это тоже буду я… но
каким же я воскресну в вечности, неужели беспомощным слабоумным? А если я буду
пребывать в здравом уме и твёрдой памяти – то чем провинился обеспамятевший
старик? А если воскреснет каждый «я» – то хватит ли места в раю хотя бы для
меня одного?
