Когда зазвонил телефон, я сидел у столика с радиоприемником в кабинете отца. Я оторопел. Уже давным-давно нам никто не звонил. Лэнгли ушел к себе в комнату печатать краткое изложение новостей за день для своего архива. Он бегом сбежал по лестнице. Телефон стоял в прихожей. Я взял трубку. Мужской голос произнес: «Это резиденция архиепископа?» Я ответил: «Нет, это дом Кольеров». Связь оборвалась. Резиденция? Где-то минуту спустя забухали в дверь. Ну, вы понимаете, шквал неожиданных громких звуков — звонящий телефон, грохот в дверь — совершенно нас ошарашил. Когда мы открыли дверь, в дом вломились три здоровяка, которые несли за руки, за ноги еще одного человека — и это был не кто иной, как Винсент, чья свисающая рука оттолкнула меня в сторону и оставила на моей рубашке влажную полоску: оказалось, что это его кровь.
Что меня занимает (много лет мы обсуждали это с Лэнгли), так это почему мы стояли у открытой двери, пока эти убийцы проходили мимо нас, а не бросились в полицию, оставив в их распоряжении особняк, вместо этого, послушно внимая их окрикам и приказаниям, мы закрыли дверь и последовали за ними туда, куда они неуклюже тащили Винсента, который завывал всякий раз, когда несшие его обо что-то спотыкались. Наконец они добрались до отцовского кабинета, где и усадили его в кресло — среди книг и полок с банками, где плавали в формальдегиде зародыши и консервированные органы.
«Нам было любопытно», — так считал Лэнгли.
Один из трио подручных оказался сыном Винсента. Моссимо, так его звали. Это его голос звучал в телефонной трубке. Двое других были те самые, кто много лет назад подвозили нас из ночного клуба до дому. Я ни разу не слышал, чтобы они произнесли больше двух слов подряд, обычно они что-то бурчали. Мне они казались какими-то гранитными: твердые, почти неодушевленные. У Винсента было отстрелено левое ухо, и, чтобы те (кто бы то ни был — если мои рассуждения верны, это был некий картель нью-йоркских преступных кланов), кто за ним охотился, не довели дело до конца, один из гранитных людей вспомнил про наш особняк (возможно, после отчаянной гонки в поисках подходящей норы, где можно укрыться) и сообразил, что скорее всего преследователям и в голову не придет искать их в особняке на Пятой авеню, потом отыскал номер нашего телефона, убедился, что мы все еще занимаем этот дом (а вовсе не резиденция архиепископа?) — и, вуаля, вот тебе и новое убежище для известного преступника, истекающего кровью из остатков собственного уха.
Усадив своего босса в кресло (Моссимо опустился на колени, прижимая пропитанную кровью ресторанную салфетку к изувеченному уху отца), гангстеры, похоже, никак не могли сообразить, что делать дальше. Повисло молчание, если не считать негромкого постанывания Винсента, который, должен признаться, совершенно не вязался у меня в голове с человеком, которого я помнил. Не было ничего от той холодной обходительной самоуверенности, которая осталась у меня в памяти и которой я ждал от него теперь. Это меня разочаровало. Наверное, пуля, снесшая кусок уха, и могла бы вызвать звон в ушах, только по-настоящему рана-то была легкой в том смысле, что вовсе не угрожала жизни. Так что беда его была не более чем косметической. «Сделайте же что-нибудь, — бормотал Винсент, — сделайте же что-нибудь». Но его люди, вероятно, обалдевшие при виде коллекции нашего отца из человеческих органов и зародышей, плававших в банках с формальдегидом, тонн книг, эффектными кучами вывалившихся с полок, старых лыж в углу, стульев, громоздившихся один на другом, цветочных горшков с землей, оставшейся от ботанических опытов моей матери, китайской амфоры, дедушкиных напольных часов, внутренностей двух пианино, высоких электрических вентиляторов, нескольких саквояжей, пароходного кофра, газетных кип, сложенных в углу и на письменном столе, старого потрескавшегося кожаного докторского чемоданчика со свисавшим из него стетоскопом — всех этих свидетельств не зря прожитой жизни, — так вот, я говорю, перед лицом всего этого они не могли сдвинуться с места. Тогда инициативу взял на себя Лэнгли, осмотрел рану Винсента, отыскал в ящике отцовского стола бинты, пластыри, ватные шарики и пузырек йода, который, по мнению брата, обрел максимальную крепость, учитывая, сколько лет выдержки ему было отмерено.
Завывания Винсента во время обработки раны, очевидно, послужили сигналом тревоги для его людей, и я почувствовал, как что-то уперлось мне под ребра. Как я предположил — ствол пистолета. Однако критический момент миновал. «Вот, — услышал я голос Лэнгли, — бинтуйте ему этим голову». И как по заказу завывания сразу уступили место сдавленному стону.
Люди Винсента произвели разведку и решили перенести своего босса в кухню. Наверху его могли бы схватить, как крысу в западне. Кухня же, ближе всего расположенная к черному ходу, позволяла быстро ретироваться в случае, если преследователи поднимутся на крыльцо. Из бывшей комнаты Шивон они принесли матрас и две подушки. И вот на большом, с толстенной столешницей вращающемся крестьянском столе Бабули Робайло (помнится, мама хотела придать кухне сельский вид) расположился наш знаменитый преступник, капризный, преисполненный жалости к себе, придирчивый и (несмотря на присутствие чужих людей) жестоко помыкавший своим сыном.
Моссимо, похоже, был в ранге гангстера, проходящего обучение, и все, что бы он ни сделал, по мнению его отца, было не так: если тот хотел вызвать семейного врача — это было глупостью, если у него кончались сигареты или что-то съестное — он оказывался чертовски неповоротлив. Моссимо был непохож на отца, точнее, на того, кого я помнил как его отца: это был пухлый коротышка с совершенно лысой круглой головой и толстенным двойным подбородком (я подозревал это еще до того, как мы достаточно сошлись, чтобы он позволил мне пройтись пальцами по его лицу), и для человека, которому еще не исполнилось и тридцати, был совершенно несчастен. Неожиданно для себя я попытался дать ему понять, что все не так плохо. «Ваш отец страдает от боли, — сказал я, — и ему сейчас нелегко». «Это без разницы, он всегда так», — отвечал Моссимо.
Помнится, я подумал, что в качестве замещения своего отца Моссимо никогда не добьется успеха. Впрочем, я ошибался. Несколько лет спустя, когда Винсента наконец-то пристрелили, Моссимо сделался главой преступного клана и нагонял страху куда больше, чем когда-то его отец.
Нас привели на кухню, когда Винсент достаточно успокоился, чтобы взглянуть на нас. Я вроде как получил аудиенцию. «Кто эти люди? — спросил он своим свистящим голоском. — Уличные бродяги, просящие подаяния?» Моссимо представил нас: «Они тут живут, пап. Это их дом». — «Не говори ерунды, — просипел Винсент. — У них волосы, к которым будто никогда не прикасался парикмахер. А этот и вовсе стоит, уставившись в пространство, как торчок. A-а, понимаю, он слепой. Господи Иисусе, кого только ни встретишь в этом городе! Вышвырните их отсюда, у меня и без того забот хватает, чтобы любоваться еще и этими кретинами».
Я был потрясен. Следовало ли мне сразу сказать Винсенту, что мы встречались несколько лет назад? Но это лишь подтвердило бы мое унижение. Я чувствовал себя дураком. Как и всякая знаменитость или политик, этот гангстер — твой лучший друг только до следующего раза, когда он напрочь забудет, что был когда-то с тобой знаком. У присутствовавшего при этом Лэнгли хватило такта никогда потом не напоминать мне, каким я был дубиной.
