Однако до их исхода миновало еще несколько дней. Я сидел за роялем: дело было вечером, и я, помнится, играл элегически медленные куски моцартовской Двадцатой, — когда стали вмешиваться какие-то посторонние звуки, которые постепенно обозначались как крики, доносившиеся отовсюду в доме. Очевидно, везде погас свет. Поначалу я подумал, что Лэнгли пережег что-нибудь: одной из его священных долгосрочных задач было сокрушение «Консолидэйтед Эдисон компани», — однако оказалось, что вышло из строя электроснабжение всего города, и это было так, словно времена до цивилизации вновь возвратились, чтобы донести исконный смысл ночи. Довольно странно, но стоило людям выглянуть в окно и понять размах затемнения, как всем сразу же захотелось на это посмотреть. Все наши домоседы в крик пустились, желая выбраться на улицу и подивиться на залитый лунным светом город. Я прикинул вероятность того, что муниципальный предохранитель полетел в результате каких-то манипуляций Лэнгли, и мне стало смешно. «Лэнгли! — окликнул я брата. — Что же ты наделал!»
Он был наверху у себя в комнате и с большим трудом, как и все остальные, пытался добраться до входной двери. Понадобился слепец, чтобы навести порядок, убедить всех не двигаться, а стоять на месте, пока я не подойду и не возьму каждого. Никто не смог отыскать свечу: куда подевались все свечи и стаканчики со свечами, никто уже не знал, шансы найти хотя бы одну в доме, погрузившемся в чернильный мрак, равнялись нулю, свечки сами вверили себя нашему барахольному царству, как и все остальное.
В те времена наш дом был лабиринтом замысловатых проходов, полном препятствий и тупиков. Когда света было достаточно, человек мог пробраться зигзагами туннелей меж газетных груд или отыскать проход, протиснувшись бочком между кучами разнообразного имущества — внутренностями пианино, моторами, мотками кабеля и проводов, ящиками с инструментами, картинами, автозапчастями, шинами, стульями и столами, громоздящимися один на другом, спинками кроватей, бочонками, рухнувшими стопками книг, старинными напольными лампами, разрозненными предметами мебели наших родителей, свернутыми коврами, кучами одежды, велосипедами — зато требовались навыки слепого, который ощущает местонахождение предметов по воздуху, какой они вытесняют, и находит дорогу из одного помещения в другое, не подвергая себя смертельной опасности. Я сделал несколько ходок, один раз упал, сильно ушиб локоть, а между тем разыскивал людей и сводил их с верхних этажей дома вниз. Потом попросил их по очереди подать голос и велел цепляться ко мне на манер вагончиков к паровозу. Оказалось, можно и так хорошо провести время, будучи, по сути, изобретателем человеческого поезда, который, петляя, прокладывал себе путь по обиталищу Кольеров: все хохотали или вскрикивали от боли, ударяясь коленкой или спотыкаясь. И поезд с каждым новым человеком становился все тяжелее, в нашем жилище по-приятельски расположилось явно больше хиппи, чем мне было ведомо. Разумеется, Лисси была среди первых, кого мне удалось отыскать, я чувствовал ее руки у себя на поясе, слышал, как она посмеивается. «Класс!» — воскликнула она. А потом ей пришло в голову, что мы составили цепочку для конга
[27]
— откуда она узнала про танец, который вышел из моды еще до ее рождения, я не знаю. А вот поди ж ты, берется обучать меня и всех позади себя этим подскокам на раз-два-три с последующим брыканием ногой в сторону… БАМ! Что, естественно, привело к еще большему хаосу, когда другие попробовали проделать то же самое. Я слышал голос Лэнгли в самом конце цепочки: и ему тогда тоже было хорошо, — было замечательно слышать хрипящий смех моего брата, правда замечательно. И все это стало возможно благодаря тьме (их тьме, не моей), и, когда я добрался до прихожей и, сняв два четверных запора, распахнул дверь, все они, как на крыльях, понеслись мимо меня, словно птички из клетки. Думаю, это Лиссин поцелуй я почувствовал на щеке, хотя это вполне могли быть Рассвет или Закат, я же, ощутив бодрящий ночной воздух и вдохнув благоухание парка, приправленное металлическим привкусом лунного света, слышал смех убегающих в парк через улицу, их всех, в том числе и моего брата, хотя он-то вернулся, а остальные — нет, их смех постепенно стихал среди деревьев, и это было последнее, что от них осталось: они ушли.
Разумеется, я скучал по ним, скучал по их признательности нам, если можно это так назвать. Я завидовал их незащищенной жизни.
Было ли их бродяжничество бесшабашностью юности или оно коренилось в исполненном принципов невыразимом инакомыслии — сказать трудно. Их подняла культурная волна, конечно же, нельзя целиком списывать все это на войну во Вьетнаме, и любой из них, если и проявил в чем инициативу, так только в том, что дал этой волне себя подхватить. И все же в этом особняке, теперь жутко затихшем, я вновь ощутил, как требует своего мой возраст. Присутствие всего этого народа вокруг давало мне понять, что наше отшельничество кому-то нужно. Когда же народец упорхнул и снова остались только мы с братом, я здорово пал духом. Мы снова остались один на один с нашими тревогами, с внешним миром, пустившимся соперничать с нами, словно бы он отозвал своих послов.
Беды наши начались с керосиновой плитки, принесенной некогда Лэнгли. Однажды утром, когда он готовил омлет, она загорелась. Я сидел за кухонным столом и расслышал похожий на дуновение легкий хлопок взрыва. Разумеется, за годы мы запаслись несколькими огнетушителями разных типов и марок, но от тех, что оказались тогда на кухне, проку оказалось мало, полагаю, их содержимое со временем выдохлось. Брат давал мне отчет о текущем состоянии дел голосом, в котором звучала сдерживаемая тревога. Лэнгли: «Пены из огнетушителя как раз хватило, чтобы на время сбить огонь с плитки, но она продолжает чадить». Это-то я улавливал. Брат обернул керосинку посудным полотенцем и выбросил через кухонную дверь на задний двор.
Казалось, это решило проблему. Я понял, что брат мой смущен, по тому, как тихо он прикрыл кухонную дверь и не проронил ни слова, пока мы ели холодный завтрак.
Не прошло и часу, как я услышал завывания сирен. Я сидел за «Эолом» и пропустил их мимо ушей: вой пожарных машин и «скорой помощи» слышишь в этом городе днем и ночью. Я подобрал звуки сирен на рояле: ля, переходящие в си-бемоль и обратно к ля, — но тут звуки приблизились и замерли на низком рыке, как мне показалось, прямо перед нашим домом. Громкие удары в дверь, крики: «Где горит, где?» — когда вломилась орава пожарных. Они оттолкнули меня в сторону и, матерясь, попытались пробраться на кухню, таща за собой шланг, о который я споткнулся. Лэнгли кричит: «Что вы делаете в этом доме, пошли вон!» Их вызвали жильцы соседнего дома из красного кирпича, чей палисадник примыкал к нашему заднему двору. Все эти годы мы этих соседей ни разу не встречали и не говорили с ними, мы не знали, кто они такие, разве что подозревали, что именно они много лет назад подбросили нам в почтовый ящик неподписанное письмо, протестуя против наших танцев с чаем. А теперь они сообщили, что у нас на заднем дворе пожар, что, как оказалось, действительно имело место. «Почему бы этим людям не заниматься собственными делами?» — бормотал Лэнгли, глядя, как пожарный шланг, подключенный к гидранту у бровки тротуара перед домом, напрягается, толчками проходя лабиринт сложенных в груды газет, болтаясь туда-сюда среди сложенных стульев и столиков для бриджа, расшвыривая стоящие напольные лампы и кипы холстов, как пожарные нацеливают брандспойт через заднюю дверь на дымящиеся остатки хлама, состоящего из отслуживших шин, странных предметов мебели, бюро без ножек, матрасных пружин, двух адирондакских кресел и иных предметов, хранившихся на заднем дворе в ожидании того, что наступит день, когда мы найдем, как их использовать.
