На крыльце мы стояли вчетвером: братья лицом к лицу с двумя непрошеными гостями, которые, повернувшись спиной к улице, находились, говоря по-военному, в положении, непригодном для обороны. Я слушал, как банкир речитативом предвещал нам зловещую судьбу: у него был баритон и презрительное произношение выходца с Парк-авеню, — и думал: «Если он еще раз ворохнет этими бумагами у меня под носом, я спихну его с крыльца и услышу, как треснет его череп, когда он упадет навзничь на гранитные ступени». Умышлять насилие — это так не похоже на меня (я сам себе удивлялся, но из себя все же не выходил), зато Лэнгли, от которого как раз и можно было бы ожидать чего-то радикального, произнес: «Подождите минуточку», — зашел в дом и минуту спустя появился, держа в руках одну из своих заказанных по почте юридических книг. Я услышал шорох страниц.
— Ага, есть, — проговорил брат, — ну что ж, хорошо, я принимаю ваше постановление… давайте его сюда… увидимся в суде… прикинем… разбирательство состоится недель через шесть-восемь, насколько я понимаю в таких делах.
— Во избежание лишения права выкупа закладной вам необходимо, — вещал банкир, несколько сбитый с толку, поскольку не ожидал от нас каких-либо юридических познаний, а судебное разбирательство для банка означало наем адвокатов и бесконечное продолжение споров, прежде чем решение о возврате имущества могло бы быть вынесено в суде, — вам необходимо, сэр, всего лишь произвести оплату за месяцы задолженности, и банк примет во внимание наши клиентские отношения в прошлом, тогда не возникнет никакой надобности в судебном разбирательстве. Наши отношения с семейством Кольеров были долгими и ответственными, и у нас нет никакого желания плохо их завершать.
Лэнгли:
— Да нет, все в порядке. Даже если судья вынесет решение в вашу пользу, что вовсе не обязательно, учитывая вашу ростовщическую ставку в четыре с половиной процента, он признает lis pendens,
[33]
что, как вам известно, влечет за собой период погашения в течение трех последующих месяцев. Теперь посмотрим: плюс к тем двум месяцам до нашего появления в суде это составит почти полгода, прежде чем нам придется что-то предпринимать или что-то погашать. А кто знает, может быть, прежде чем прозвонит последний колокол, мы возьмем да и расплатимся за всю чертову закладную, а может быть, и нет. Кто знает? До свидания, сэр. Мы и впрямь признательны вам, что вы отрываете время от своего занятого банкирского дня, чтобы лично наведаться к нам, но сейчас, если не возражаете, прихватите с собой маршала и катитесь ко всем чертям с нашей собственности.
К следующей весне мы все-таки расплатились по закладной. Уверен, я уже рассказывал, что Лэнгли решил сделать это самолично. Направив заранее банку по почте уведомление о времени своего появления, он прошел от нашего особняка на Пятой авеню до Сбербанка «Гривенник» на Уорт-стрит в финансовом квартале — расстояние почти в половину протяженности всего Манхэттена.
Как и следовало ожидать, пресса восприняла это неправильно: мой брат вовсе не хотел просто сэкономить на такси — это было соображением вторичным. На самом деле ему хотелось заставить служащих «Гривенника» побольше потомиться в ожидании встречи с ним.
Когда в то утро Лэнгли отправился в путь, я решил подышать свежим воздухом. Надел чистую рубашку, старенький, но очень удобный кашемировый пуловер, твидовый пиджак и относительно незаношенные брюки. Если репортеры и слонялись поблизости, то, полагаю, Лэнгли увлек их за собой, и я мог бы пройти до парка без неприятностей. К тому же утро стояло довольно раннее, в такое время наименее вероятно, что возле дома слоняются любопытствующие зеваки. Вот, понимаете ли, что с нами наделали статейки в газетах: превратили наш особняк в нечто, на что обязательно надо поглазеть, — и бывали дни (обычно по выходным), когда аж кучка людей стояла, уставившись на наши скрытые ставнями окна, в надежде, что хоть один из братьев-маньяков высунется из двери и погрозит им кулаком. Или примутся тыкать пальцами в зазор карниза, там, откуда мраморный выступ свалился на тротуар (я не рассказывал об этом?), едва не попав в проходившего в тот момент мимо человека, но ведь не попал же, и пришлось тому довольствоваться судебным иском, в котором утверждалось, что маленький кусочек мрамора отскочил и нанес повреждение глазу. Однако при таком обилии прохожих стоило двум-трем остановиться, как тут же подходил следующий, спрашивал, что случилось, и тоже останавливался, меж ними завязывался разговор, иногда я слышал его, стоя за чуть-чуть приоткрытой ставней. Меня поражало, насколько собственническим было отношение некоторых из этих людей, можно было подумать, что это их жилье разваливается по кускам.
Но в это время все было довольно тихо. Я вышел в теплое весеннее утро и стоял на тротуаре, дожидаясь перерыва в уличном движении. В этом смысле слух мой успел утратить часть своего великолепия, и, когда я решил, что уже пора и даже сошел с тротуара, какая-то женщина закричала мне: «Нет! — или Non!»
[34]
(ведь то была Жаклин Ру, которая вскоре станет милым другом моего сердца под конец моей жизни) — в тот самый миг, когда я услышал скрежет шин и гудки автомобилей, возможно, даже треск мнущихся крыльев, но в любом случае я застыл как вкопанный, остановив все движение на улице. Сквозь все это послышались приближающиеся шаги, и тот же уверенный голос произнес у меня за спиной: «Все в порядке, теперь можно идти», — и ее рука скользнула у меня по локтю, и ее ладонь сжала мою ладонь, когда мы (не обращая внимания на крики и ругань) неспешно пошли через Пятую авеню, будто старинные друзья на прогулке. И вот так, причем это был не единственный раз, Жаклин Ру спасла мне жизнь.
Я обитаю во тьме и безмолвии более глубоких, чем в воспетой поэтом морской бездне, однако вижу то утро в парке и слышу ее голос, помню сказанные ею слова, словно я вышел из самого себя и весь мир раскрылся передо мной. Она нашла для нас лавочку на солнышке, спросила, как меня зовут, назвала свое имя. Я подумал: женщина должна быть поразительно уверенной в себе, если взялась опекать слепого, а потом, сделав доброе дело, присела еще и поговорить с ним. Обычно люди, помогающие тебе, быстро ретируются.
— Как же здорово-то, — произнесла она.
Чиркнула спичка. Я почувствовал едкий запах ее европейской сигареты. Слышал, как она втягивает в себя дым — как можно глубже.
— Потому что вы тот самый человек, на которого я шла взглянуть, — сказала она.
— На меня? Вы знаете, кто я?
— О да. Гомер Кольер, вы и ваш брат — теперь знаменитости во Франции.
— Боже праведный. Только не говорите, что вы журналистка.
— Что ж, это правда, иногда я пишу в газеты.
— Послушайте, я понимаю, вы только что спасли мне жизнь…
— О, фу!..
— …и мне следовало бы быть более учтивым, но факт есть факт: мы с братом не беседуем с журналистами.
Она, казалось, меня не слышала. Заговорила:
