– Я и не обижаюсь. Я вообще не придаю костюмам большого значения.
– Никки всегда говорит, что у тебя прекрасный вкус на рубашки и галстуки. «Киссер-Ассер», разумеется.
– Точно-точно.
– Ага! – Равельштейн прикрыл глаза.
– Не хочу тебя утомлять.
– Нет-нет, – с закрытыми глазами ответил Эйб. – Я с удовольствием послушаю, как ты зубоскалишь. От тебя больше толку, чем от дюжины капельниц.
Это было верно, и он мог на меня положиться. Я почти всегда дежурил у окна его палаты. Ad sum, как мы отвечали в школе на перекличке, или ab est – хором произносил класс, если кто-то отсутствовал.
Город раскинулся под окном бесконечными милями осенней наготы: твердая промерзшая земля, ветвящиеся бульвары, многоквартирные дома, навевающие мысли о пейзажах Цветной пустыни, бледнеющая зелень парков. Зона умеренного климата и характерная для нее смена времен года. Близилась зима.
Когда вновь зазвонил телефон, я сам снял трубку – не хотел, чтобы Равельштейна тревожили. На проводе была менеджер из «БМВ», и он решил с ней поговорить.
– Давайте еще раз пройдемся по списку. Точно будет механика? Коробка-автомат нам не пойдет…
За все про все Равельштейн собирался отдать восемьдесят тысяч долларов.
– Подушка безопасности предусмотрена и для водителя, и для пассажира?..
– …Уточним цвет салона и кожаной обивки… В CD-чейнджер должно помещаться минимум шесть дисков. Восемь! Десять!..
– …Надеюсь, машина открывается и закрывается с брелка? Не хватало только возиться с ключами. Нет, я не могу выдать вам удостоверенный чек, я лежу в больнице. Плевать я хотел на политику компании. Доставить автомобиль надо не позже четверга. Никки – мистер Тэй Лин – прилетает из Женевы в среду вечером. Поэтому всю бумажную волокиту следует закончить как можно скорей. Нет, я же сказал: лежу в больнице. Э-э… я вас могу заверить только в одном: это не больница для душевнобольных. У вас есть номер моего счета в «Меррил Линч». Что? А вы быстро проверили мою кредитоспособность, мисс Сорабх – или «х» на конце не читается?..
Подобным образом он ежедневно консультировался с дюжиной специалистов.
– Никки такой педант. Впрочем, он заслуживает всего самого лучшего. Я хочу, чтобы он был доволен на сто процентов – кузовом, мотором, электроникой. Чтобы стабилизаторы откалиброваны и все такое. Раньше был «Гармоничный кузнец», теперь молодежи подавай гармоничную технику. В этой новой машине оперу слушать никто не будет. Только китайский джаз и все в этом духе.
Никки действительно был очень требователен, это чувствовалось даже по манере его общения с людьми. Наверняка требовательность распространялась и на вещи.
– Я не хочу, чтобы он подумал, будто «БМВ» воспользовались моей болезнью и ободрали меня, как липку. Угадать бы его реакцию! Он невероятно привередлив – конечно, на свой тихий манер, – сказал Равельштейн. – Это естественно. Недавно он сказал, что ждет от меня знака внимания – эдакого щедрого жеста. Все-таки состояние не только мое – оно наше.
Я не стал выпытывать у Эйба подробности. Поскольку мы с ним были близкие друзья, я имел право на собственное понимание роли и места Никки в его жизни. Я надеялся, что моей наблюдательности пока хватало, чтобы понимать верно. Однако Равельштейн нередко заставлял меня усомниться в своих способностях.
Я сказал:
– Тебе столько бумаг высылают – месяц уйдет на одно лишь чтение.
– Да ладно, это не Ветхий Завет перечитать, – с улыбкой ответил Равельштейн.
– Вы с Никки в надежных руках, немцам можно доверять. Интересно, во время войны на заводах «БМВ» тоже использовали подневольный труд?
Поскольку на руках Эйба практически не осталось мышц, его кисти выглядели неестественно большими, когда он стал прикуривать очередную сигарету. Вдруг он поспешно бросил ее в пепельницу: в палату кто-то вошел.
Это был доктор Шлей, кардиолог Равельштейна. И мой тоже. Невысокий и худощавый, доктор Шлей при этом не производил впечатления хиляги. Он был очень суров и пользовался авторитетом в больнице, как-никак, главный кардиолог. Говорил он мало – в этом просто не было необходимости.
– Вы хоть понимаете, мистер Равельштейн, что недавно лежали в реанимации? Всего несколько часов назад вы не могли даже дышать – и вот уже травите ослабленные легкие табачным дымом. Это в высшей степени несерьезно, – сказал Шлей, холодно косясь на меня: я не должен был разрешать Эйбу курить.
Доктор Шлей, как и Равельштейн, был совершенно лыс. Из кармана его белого халата торчал стетоскоп, и он свирепо выхватил его, точно пращу.
Равельштейн промолчал. Запугать его было невозможно, однако сейчас у него попросту не нашлось сил на споры. Врачи – пособники страшащихся смерти мещан – были у него не в почете. Ни один доктор, даже уважаемый им Шлей, не смог бы уговорить его бросить курить. Розамунда была права, согласившись купить ему сигареты: Эйб ни за что не отказался бы от привычного образа жизни. Он не желал строить из себя немощного старца.
– Мистер Равельштейн, я вас попрошу временно воздержаться от курения – пока легкие не окрепнут.
Эйб молча кивнул, но не в знак согласия. Он даже не смотрел на доктора Шлея, его взгляд был устремлен куда-то вдаль. Доктор Шлей не был его основным врачом, но, безусловно, входил в лечащую бригаду и являлся одним из ее ведущих специалистов. Ко мне он относился хорошо. Ничего такого он не говорил, однако любой человек с мало-мальскими телепатическими способностями быстро понимал, что о нем думает доктор Шлей. Равельштейн был выдающейся фигурой в высших интеллектуальных кругах. Я не совру и не преувеличу, если назову его влиятельным человеком. Про меня никто так сказать не мог.
Со мной Шлей обычно беседовал о том, как важно поддерживать уровень хинина в крови – это помогает держать пульс в норме. Я иногда страдал мерцательной аритмией и одышкой. Позже я узнал, что от больших доз хинаглюта, которые он мне прописывал, некоторые люди глохнут. Как бы то ни было, со мной Шлей возился только из-за пустякового недуга, а Равельштейном он восхищался. Считал его великим борцом культурных и идеологических войн. После того как Эйб прочитал свою знаменитую гарвардскую речь, в которой назвал публику элитистами в обличье эгалитаристов, Шлей восхищенно говорил мне: «Вот это да! Кому еще хватило бы уверенности, образованности, авторитета, чтобы такое сказать! Да как легко, как естественно!..»
Что же до Равельштейна, то он не мог просто иметь врача. Он должен был знать, что о нем думать – как и о любом, с кем сталкивался. Безграничное любопытство Эйба распространялось не только на студентов, которых он привлекал, но и на торговцев, инженеров-звукотехников, стоматологов, советников по инвестициям, цирюльников и, разумеется, на врачей.
– Шлей тут главный, – сказал он. – Заправляет всей больницей. Именно он решает, что будет с пациентами, назначает им докторов. Но его частная, семейная жизнь – совсем другое дело…
