За столом также были и другие знатные гэвенги: дядья барона Аллерта и двоюродные прадеды барона Шоши. Зверда некогда видела их портреты и только потому узнала. Не было только ее деда, барона Санкута. Хоть в таком блестящем обществе ему было самое место.
В центре грубого прямоугольного стола стояла чаша, наполненная молодым розовым вином. Рядом с чашей горела заговоренная свеча, увитая орнаментом, состоящим сплошь из знаков быстрой смерти. Реквизит был таким знакомым! Грудь Зверды сдавили тяжелые предчувствия.
– Ты говоришь дельно, достойный Кнот. И доказательства, что принес ты измены Санкута, меня переконали. Одно не идет мне в уразумение: почто Санкут вошел в сношения с отродьем феоновым?
Это говорил прадед Шоши, седовласый барон Гуняка. Он, судя по всему, старшинствовал на этом ночном пиру, более похожем на сходку. На его старческой груди Зверда разглядела унизанную хризолитами спираль с сердцевиной из черного сердолика – знак главенства в роду.
– Неужто Санкут, что столь много сделал для сей нечисти истребления, сам же оную нечисть в светлице своей привечал? – возмутился отец Шоши, барон Грута.
– Неужто Кнотовых доказательств для тебя, маловерный Грута, недостатно? – нахмурился Гуняка.
– Все по правде, но… может, разумно спросить самого досточтимого Санкута о том? – не унимался Грута.
– Я делал спробу Санкута про то спрашивать, – отозвался Кнот.
– Что ж Санкут ответствовал?
– Да излаял матерно, – проворчал Кнот и спрятал глаза.
Все понимающе закивали. Не зря Санкута звали за глаза «свирепоустым».
– И все ж, кто скажет мне, зачем Санкут в сношение с феоном пался?
– Да отроковица его, Звердою что называется, дочь Баггова всему виной, – впервые подал голос другой прадед Шоши, барон Ялун, который до сего момента довольно старательно делал вид, будто не слишком интересуется темой.
– Она что ли феона мерзостного привечала? – насторожился Кнот. С недавних пор он прочил своего сына Вэль-Виру в мужья к дочери соседа Зверде и потому был особенно заинтересован в том, чтобы знать всю правду – на случай сватовства.
– Не то говоришь, – брезгливо скривился Ялун. – Помните ли, почтенные господари, как сея отроковица хворью маялась? Как носили мы ей вони цельбоносные, мази чародейственные, лекарства разные? Как от хвори лечить отрочу пыталися?
Все закивали – болезнь маленькой баронессы Маш-Магарт поставила на уши все родственные кланы гэвенгов. Дело было серьезным, поскольку обычные болезни вроде кори или свинки к детям-гэвенгам не липли.
– Вспомните, как мы думали, что кончится отроча. Как Санкут свирепоустый слезами доспехи свои поливал? Как клялся на крови живота не пожалеть, ради внучки своей исцеления? – продолжал Ялун.
– Помним! – подтвердили родичи.
– А ведь не болезнь то была, – Ялун сделал многозначительную паузу. – А порча феонья. Чары насланные. Смотрел я отроковицу Зверду тогда. Мордка тощая, вежды красные, вроде хворь. А земляное млеце не пьет – блюет тот час, да и потом отрыгивает. Да и прутик мой от главы ее отклонялся. Знать, порча феонья.
– Не хочешь ли сказать, почтенный Ялун, что ради онуки своей исцеленья Санкут в сговор с феонами мерзостными вошел? – вытаращил глаза маловер Грута.
Ялун, Гуняка и Кнот и дядья барона Аллерта, в целом более сообразительные и более молчаливые, чем родня Шоши, согласно кивнули.
Они говорили еще долго – о том, какого наказания заслуживает барон Санкут, ради нее, Зверды, вошедший в сговор с феонами, каравшийся, в соответствии с кодексом «Эвери», смертью.
Кнот настаивал на тайной казни. Ялун – на прилюдном умерщвлении. А Гуняка и Грута предлагали нечто среднее. Да, Санкут виноват и заслуживает смерти. Но совершил он измену не ради корысти, не из подлости, а ради жизни кровинки своей, внучки Зверды велиа Маш-Магарт. Это значит, принимая во внимание чистоту его помыслов и заслуги перед народом гэвенгов, умертвить его следует на войне, да так, чтобы никто, ни враг, ни свои, об истинной причине умерщвленья не прознали. Но чтобы промеж гэвенгов жил слух о том, что барон Санкут пал жертвой ков многоискусных магов супостата. Именно таким путем было решено избавить барона Санкута от позора, который неизбежно навлекла бы на него и его род казнь за нарушение «Эвери».
На том и порешили – свершить возмездие во время похода в Варан.
Гуняка написал красными чернилами на шелковой ленте имя Санкута и поднес ее к пламени заговоренной свечи.
На краткий миг пламя свечи яростно встрепенулось, на грубо обструганный стол сыпнули звездчатые искры и осела щепоть невесомого седого пепла, к потолку взвилась мотыльком дымная бурая струйка.
Ялун старательно собрал пепел, высыпал его в чашу с вином и, опустив в вино свой кинжал, размешал пепел. Затем все родичи испили из чаши по старшинству.
С той минуты приговор не подлежал обжалованию.
Одного так и не выяснили родичи. А именно, какую услугу оказал или пообещал оказать «мерзостным феонам» барон Санкут взамен на жизнь своей внучки Зверды.
Не знала этого и Зверда. Но задуматься над этим у нее не вышло – она неслась по волнам времени с той скоростью, что была несовместима с размышлениями. Потом у нее еще будет время поразмышлять. А пока картина снова изменилась…
…Теперь она снова видела своего деда, барона Санкута. Зверда узнала место: это были горячие топи, что на полпути к горе Вермаут. Ее дед стоял, опершись на родовой камень Маш-Магарта, на котором был изображен медведь, стоящий на задних лапах. В одной лапе у медведя был колчан со стрелами, в другой – колокольчик. На языке гэвенгов это означало, что места в три лиги от этого камня являются опасными. И что находиться рядом с этим камнем можно только в случае крайней нужды.
И барон Санкут, кажется, такую нужду испытывал. По крайней мере, лицо его выражало крайнюю степень душевной муки. Он был бос, грязен и оборван.
Санкут разговаривал с женщиной. По крайней мере, голос, который ему отвечал, был женским, высоким, немного резким. Зверда никак не могла рассмотреть собеседницу. Она стояла как бы за занавесью, которую образовывал густой белый пар, который валил из горячего ключа, что бил неподалеку от родового камня. Видимо, женщина не хотела, чтобы ее рассматривали, и поэтому выбрала для бесед именно это гнусное место.
Зверда не привыкла пугаться, в целом она обладала той редкой для существа женского пола добродетелью, что зовется бесстрашием. Но даже ей было не по себе.
Хоть женский голос и был человеческим, а что-то в нем было чужое. И голосом гэвенга, пребывающего в гэвенг-форме человек, этот голос также не был.
– Не ждала застать непобедимого Санкута в дряхловании и слезах, – медленно проговорил голос из тумана. Зверде показалось, что загадочное существо с трудом подбирает слова языка гэвенгов.
– Что ты хочешь, женщина? Что ты хочешь от меня? Бери это. Только оставь ребенка, оставь! – молил Санкут и Зверда поняла, что речь снова идет о ней. – Вы мстите мне за гнездо свое разоренное. Но ведь дитя на замок ваш не ходило! Дитя тогда на свет еще не народилось! Дитя – это дитя. А я – это я. Берите мою жизнь! Хоть и жизнь моего сына берите. А девочку – оставьте.
