Я защелкиваю медальон и снова прячу его в складках серого платья.
Потом быстро закатываю тело в гобелен и отволакиваю его в угол.
Вернувшись к Ван, я показываю ей булавки.
– Те, что с красными черепами, открывают замки. – Я вставляю острие одной из них в замок, и тут же раздается тихий, но убедительный «клик». Ящик бесшумно скользит на своих полозьях, внутри него оказывается крохотный пурпурный пузырек.
Ван берет его и вынимает старую пробку. Осторожно нюхает и тут же резко отстраняется: ее глаза слезятся. Она говорит:
– Этим составом надо будить Анну-Лизу. Думаю, одной капли будет вполне достаточно.
– На губы?
– Романтично, но неэффективно. Лучше прямо в рот.
Я беру у нее снадобье, Ван приоткрывает Анне-Лизе рот, я наклоняю над ним пузырек. Его горлышко взбухает клейкой синей каплей, и я уже начинаю волноваться, не слишком ли это много, но тут капля отделяется от стекла и падает Анне-Лизе в рот.
Моя ладонь лежит на ее шее, я жду толчка ее крови. Проходит минута, пульса нет. Я все не отпускаю, проходит еще минута, и тут я что-то чувствую – еле заметный удар.
– Она просыпается, – говорю я.
Ван тоже щупает Анне-Лизе горло.
– Да, но сердце у нее слабое. Пойду посмотрю, что тут можно сделать. – И она выходит из комнаты.
Анна-Лиза не дышит
Это не хорошо. Совсем не хорошо. Сердце Анны-Лизы бьется слишком часто. Удары становятся все сильнее, но они неправильные, не регулярные. Моя ладонь по-прежнему на ее горле, я меряю ей пульс, который все учащается и учащается – и вдруг обрываются, и я ничего не чувствую, совсем. Сердце остановилось. Уже во второй раз. В прошлый раз на десятой секунде оно пошло само. Я начинаю считать:
Пять
И шесть
И семь
И восемь
Ну, давай же, давай
И десять
И одиннадцать
О, черт, о, черт!
И вдруг удар, слабый, как в самом начале, потом еще, и еще, с каждым разом все сильнее и сильнее. Это похоже на закономерность. Вот черт! Если такова закономерность, значит, это будет происходить снова и снова.
Моя ладонь все еще на ее шее. Ван не возвращалась, и я не знаю…
Ее веки, задрожав, поднимаются.
– Анна-Лиза? Ты меня слышишь?
Она смотрит на меня, но не видит.
А ее сердце бьется все быстрее и быстрее, сильнее, мощнее, слишком быстро.
И снова останавливается.
– Анна-Лиза. Анна-Лиза.
И четыре
И пять
И шесть
И семь
И восемь
И девять
Пожалуйста, дыши, пожалуйста
Пожалуйста
Пожалуйста…
Ее глаза закрываются.
О, нет, о, нет!
И тут я снова чувствую его – слабый, но ровный, ее пульс.
Пульс нарастает, но не стремительно. Или я просто успокаиваю себя? Глаза Анны-Лизы не открываются.
– Анна-Лиза. Это Натан. Я здесь. Ты просыпаешься. Я рядом. Не торопись. Дыши медленно. Медленно.
Пульс выравнивается, сердце бьется быстро, но уже не так устрашающе быстро, как раньше, и она потеплела. Я беру ее руку – она такая худая, такая костлявая, что я даже пугаюсь.
– Анна-Лиза. Я здесь. Ты просыпаешься. Я с тобой.
Ее веки снова вздрагивают и поднимаются. Она смотрит перед собой, но меня по-прежнему не видит. И глаза у нее какие-то не такие; они мертвые. В них нет танцующих серебряных искорок. И я тут же чувствую, как снова начинает ускоряться ритм ее сердца, как оно бьется быстрее, быстрее… и быстрее. О, нет. Ее глаза по-прежнему открыты, а сердце бьется так тяжело и быстро, что, кажется, вот-вот выскочит из груди, и тогда…
– Нет. Нет. Анна-Лиза. Нет.
Я проверяю ее сердце, хотя сам знаю, что оно опять стоит.
Я не могу больше считать. Не могу. О, черт! О, черт! Что же делать, массаж сердца, что ли? Тогда надо положить ее на твердое. Я просовываю под нее руки, поднимаю – она легкая, слишком легкая. Я осторожно опускаю ее на пол, но что делать дальше, не знаю.
Я кладу обе руки ей на грудь и давлю раз, другой, снова и снова. Есть какая-то песня, под которую это делают; смутно помню, Арран мне рассказывал. Она быстрая. Вот все, что я помню. Я давлю ей на грудь, массирую ей сердце, пытаюсь заставить его биться снова. Но как это делается по-настоящему, я не знаю. Не знаю даже, правильно я делаю или нет, но остановиться уже не могу. Я должен продолжать.
– Натан. Что происходит?
Это Ван. Она стоит рядом со мной на коленях.
– Сердце все время останавливается. Она открыла глаза, но они были мертвые, и сердце опять остановилось.
– Ты все делаешь правильно.
– Кажется, я поломал ей ребра. Не знаю, с какой силой надо давить.
– Ты все делаешь хорошо. Ребра срастутся.
Ван щупает Анне-Лизе пульс на шее, притрагивается ко лбу, к щеке.
Передает мне сигарету.
– Один вдох прямо в рот каждую минуту, пока сигарета не кончится. Это укрепит ее сердце, хотя может ослабить твое.
Я затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, чувствую головокружение. Снова затягиваюсь – ничего, все в порядке – но, когда выдыхаю, в голове у меня плывет так, словно я отдаю Анне-Лизе всю свою силу. Мои губы почти касаются ее губ. Я смотрю ей в глаза, но в них ничего не изменилось. Я снова затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, касаюсь губами ее губ. Ее глаза не меняются. Снова затяжка, снова выдох, и, неуклюже скользя своими губами по ее губам, я взглядываю ей в глаза и вижу, что они ожили.
– Натан?
– Да, я здесь. – Я чувствую, как Ван касается моего плеча и шепчет: – Ну, я вас оставлю.
Анна-Лиза спрашивает:
– Это что, все по правде?
– Да. Мы оба здесь, по правде.
– Хорошо. – Больше похоже на выдох, чем на голос.
– Да, очень хорошо. Ты спала, заколдованная.
– Мне холодно.
– Сейчас я тебя согрею. Ты долго спала.
Ее глаза не отрываются от моих; они пронзительно-синие, серебряные блестки в них движутся медленно; она говорит:
– Я так устала. – Но ее рука шарит, ищет мою, и я накрываю ее своей ладонью. Стягиваю с кровати одеяло, накрываю ее, сам ложусь рядом, чтобы согреть ее своим теплом, и говорю, не переставая. Все время одно и то же: я здесь, с ней все будет хорошо, просто она долго спала, не надо торопиться.
