– Здравствуйте, – поздоровалась все-таки я, поняв, что новая пауза возникла, потому что мачеха терпеливо ждала, пока я отвечу ей что-либо. Ветер и снег я по-прежнему не замечала.
«Назови ее мамой, посмотрим, как ее корячит», – ехидно предложил плохой голос.
«Будь стойкой и выдержанной», – заметил голос добрый.
– Не ожидала увидеть тебя здесь и сегодня, – сказала Рита вполне еще спокойным голосом, хотя мне казалось, что ее разрывает от внутреннего напряжения. – Надеюсь, ты не скучала. Как-никак, мы столько лет не виделись.
– Не скучала, а вы? – такого дерзкого ответа я сама от себя не ожидала.
Мачеха криво усмехнулась, пытаясь скрыть свое удивление – раньше послушная Настенька не позволяла себе такого, раньше она стояла, сцепив зубы и склонив голову к земле, и покорно все выслушивая.
– Пытаешься острить? Поверь, твои шуточки на меня не подействуют. Наверное, ты хочешь знать, что мне, твоей ужасной злой мачехе нужно от тебя, бедной принцессы, Золушки, так?
Я молчала. Рита улыбнулась. Зловеще. Она была злая, безумно зла, и ее ярость казалась мне абсолютно справедливой, как будто бы я действительно чем-то провинилась перед ней.
– А ты молодец, – сказала мачеха. – Машина Ирины?
– Да.
– Научилась шантажировать? – почти с одобрением произнесла она. – Откуда узнала?
– Что узнала? – мой мозг так и не понимал, что от меня хотят – слишком велико было изумление. Терпеть не могу непредвиденные ситуации, частенько теряюсь в них.
– Про водителя, – сообщила Рита.
– Она сама мне сказала, – осторожно отвечала я, не понимая, к чему клонит Реутова. Однако она, кажется, сделала для себя какие-то одной ей известные выводы и вновь стала изучать меня темными внимательными недобрыми глазами.
– Что вы хотите? – хрипло спросила я, не в силах выдержать гнетущее молчание.
– Я скажу, что хочу. Я не хочу видеть тебя более никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах. Более того, я не хочу видеть тебя около членов моей семьи. Слушай внимательно. Слушай и запоминай, Анастасия. Слушай и вдолби мои слова в свою маленькую коварную и глупую голову. Ты. Не смей. Приближаться. К нашей семье, – громко говорила Рита. – Ты ушла из нее. Ты – чужая.
Она подошла ко мне совсем близко.
– Если попытаешься предъявить свои права, будь то имущество, деньги или отец, я тебя уничтожу, – вдруг неожиданно тихо и ласково произнесла она. – Тебе со мной не тягаться.
– Мне от вас ничего не нужно, – отозвалась я, с удивлением и гневом чувствуя в голосе дрожь. – Понятно? – почти крикнула я.
Мачеха поморщилась и, явно преодолевая отвращение, поправила мне капюшон, заставив напрячься каждую мышцу в теле.
– Ты меня не обманешь. Я бы хотела сказать, что ты – такая же, как твоя мать. Но это будет выглядеть, как в дешевой драме, – презрительно проговорила Рита.
Кружащийся снег, холод, разрезающий, как скальпелем, темноту свет фар, звуки, все это на мгновение исчезло, стерлось из головы, оставив место только одному образу – образу мачехи. Мачехи, которой опять от меня что-то понадобилось. Мачехи, которая угрожала мне. Мачехи, которая говорила мне непростительно обидные и странные вещи.
– Я не понимаю вас, – почти проговорила сквозь плотно сжатые зубы я.
– Я повторю еще раз. Более доходчиво. Выработаю рефлекс, как у собаки Павлова. Ты. – И она ударила меня по лицу ладонью, обтянутой тонкой черной кожей перчатки. Звонко, хлестко, со вкусом. Я оцепенела. – Не смей. – Пощечина по второй щеке показалась на морозе огненной. – Приближаться. – Рита третий раз занесла руку для следующей пощечины, которой вознамерилась наградить меня, решив каждое свое слово иллюстрировать болью, но больше ей ничего мне сделать не удалось – мой юный спутник перехватил руку мачехи.
– Вы что делаете? – возмутился Ярослав.
– Отпусти, – приказала Рита, но к моему удивлению, тон мачехи не подействовал на парня. – Отпусти!
– Отпущу, если отпустило вас, – хладнокровно заявил он. О, нет, что он опять делает?
– Ты не понимаешь, что делаешь, – прошипела Рита, явно борясь с тем, чтобы не ударить и его. – Отпусти меня, глупый мальчик, иначе пожалеешь.
И Яр нехотя повиновался.
Я смотрела на них, как статуя на живых – отстраненно, не мигая. Я могла вытерпеть страх, я перенесла бы боль – и физическую, и духовную, но прощать унижение?
– Убирайтесь вон, – велела вдруг я. След от сильных пощечин жег кожу сильнее мороза. Я так убегала от прошлого и от воспоминаний, что стала совсем трусихой, но теперь во мне что-то надломилось, нет, порвалось, высвободив Настю, которую я усердно прятала.
«Не давай себя в обиду, хозяйка, – пропели далекие травы где-то на границе между сознанием и подсознанием. – Не дашь ты, не дадим и мы. Мы – как ты».
– Что ты мне сказала?
– Убирайтесь. И никогда больше не появляйтесь в моей жизни, – проговорила я не своим голосом, глядя на мачеху глазами, в которых, как я точно сейчас знала, не было страха. Только ярость – да как она посмела?!
– Это ты мне? – удивленно спросила Рита и неестественно засмеялась. – Мне? Ты? Мне? – повторяла она.
– Вам. Если будете мне мешать, пожалеете. Обещаю, – безжизненно и сухо сказала я. Наверное, лицо мое кажется каменной маской, но за ней пылает огонь и кипит лава.
– Отродье, – фыркнула Рита и вдруг добавила: – Думаешь, будешь копировать своего дядюшку, тебя будут бояться? Нет, детка.
– Если вы сейчас не уедете, – сообщила я учтиво и холодно, – мне придется записать вас в свою черную записную книжку.
Рита вскинула брови.
– А ты не обнаглела ли, а? – вдруг почти человеческим голосом поинтересовалась она. – Предупреждаю – сунешься в нашу семью, я тебя изведу. Ты меня знаешь.
– Знаю, поэтому давно послала вас к черту. И только поэтому прощаю вам вашу сегодняшнюю шалость. – Я не знаю, почему я говорила эти слова, касаясь кончиками замерзших пальцев щеки. – В следующий раз вы пожалеете, что поступили столь… необдуманно.
Секунд десять мачеха не могла произнести ни слова. И только потом, еще раз кинув на меня гневный взгляд – а теперь я смотрела ей только в глаза – отчеканила:
– Ты не нужна своему отцу. Не надейся на его деньги и милость.
И она, круто развернувшись, пошла к своему автомобилю.
Обе машины уехали, и как только они скрылись из виду, я вдруг резко села на корточки. Гнев, наполняющий меня во время беседы с мачехой, испарился – я сдулась, как воздушный шарик, и чувствовала себя теперь опустошенной. Щеки жгло, пальцы замерзли, в волосах запутался снег, он же лез в глаза и рот, как приставучий тополиный пух. Холодный безжалостный небесный пух.
Темнота, холод и очередное унижение, имя которому не боль, а беспомощность. А ведь рядом со мной еще и ученик, тот, кого я должна защищать, но по моей вине и из-за моей беспомощности он остался со мной на зимней пустой трассе.
