И опять большая часть банок либо проржавела, либо вздулась так, что, кажется, слышно урчание бактерий внутри. Но луч фонаря выхватывает на полках одну за другой вполне приличные, хоть и пыльные, банки. Сет сваливает в тележку супы, макароны с соусом, кукурузу, горошек и даже — какое счастье! — заварной крем. Банок целое море, его и за несколько набегов не вычерпаешь.
Питание можно считать обеспеченным. На какое-то время.
На которое он тут застрял.
Темнота и тишина вдруг начинают давить, несмотря на обнадеживающую тяжесть фонаря в руке. Слишком плотные они, слишком душат.
«Перестань! — велит он себе. — Так крыша может совсем поехать».
Потом все-таки наваливается на тележку и выбирается наружу, на солнце.
Силы снова куда-то утекают, он чувствует. А еще просыпается голод и грызет изнутри, почти такой же нестерпимый, как вчерашняя жажда. Ухватив краем глаза какую-то зелень за углом супермаркета, Сет припоминает там небольшой сквер, спускающийся по склону в низину с фонтанами и дорожками.
Кряхтя от натуги, он толкает тележку до сквера. Тот, разумеется, разросся в джунгли, но прежние очертания еще угадываются. Даже песочница неподалеку от входа осталась. Чуть ли не единственное место, где нет сорняков.
— Пойдет! — говорит Сет и скидывает рюкзак со спины.
По инструкциям на плитке он разжигает огонь, и в баллоне даже остается достаточно бутана, чтобы разогреть банку спагетти, открытую куда менее проржавевшей открывалкой, которую он тоже прихватил в магазине. И только когда спагетти уже булькают, Сет понимает, что не взял ни вилок, ни ножа. Он выключает плитку. Ничего не поделаешь, придется ждать, пока остынет слегка.
Достав из тележки бутылку с водой, он смотрит ее на свет. Вроде прозрачная, прозрачнее, чем из крана, но примерно половины не хватает, хоть крышка и запечатана. Сет откручивает крышку, и газ вырывается с легким шипением. Пахнет нормально, не протухла вроде, поэтому он отпивает глоток и оглядывает раскинувшийся внизу парк.
Место знакомое (если закрыть глаза на заросли), но что из этого? Даже если все вокруг точь-в-точь как в городе его детства, застывшем во времени, еще не факт, что это он, тот город, и есть.
Да, все кажется настоящим. И на ощупь, и уж точно на запах. Но сам-то он тут, похоже, не взаправду, а значит, какая, простите, реальность? Если это просто пыльные глубины памяти, в которых он почему-то залип, тогда это вообще не место, а, например, последние секунды перед смертью, перетекающие в вечность. Застывшее мгновение из худшего периода твоей жизни, разлагающееся, но не умирающее до конца.
Он отхлебывает еще воды. Настоящий парк или нет, но лучше он точно не стал. В нем и раньше веселого было мало — песочница и небольшая детская площадка у входа, а дальше крутой склон, перегороженный посередине большой кирпичной стеной, так что даже скейтерам не разгуляться. В основном сюда приходили на перекур всякие работники с Хай-стрит.
Зато тут есть пруд — вон он, внизу, похож на фасолину контуром и на удивление чистый. Сет думал, он будет весь зеленый от ряски, но нет, вода манит прохладой и свежестью. Посередине торчит каменный островок, на котором обычно чистили перья утки. Сегодня уток нет, но солнце светит так ярко, погода такая теплая, что кажется, утки вот-вот пожалуют.
Сет поднимает голову — вдруг действительно появятся, вызванные его мыслями? Но нет, уток нет.
Он совсем запарился в походной одежде, а пруд так и зовет окунуться — прыгнуть в воду, поплавать, освежиться, даже вымыться, и потом просто покачиваться в воде, как поплавок…
Стоп.
«В воде, как поплавок»?
Ужас, чистый, неприкрытый ужас, которому нет конца. Со страхом можно бороться, когда знаешь, что есть выход, а из этих ледяных волн, из смертельных объятий океана, которому нет до тебя дела, который только вертит тебя, как в барабане стиральной машины, заливаясь в легкие, швыряя тебя об скалы…
Сет щупает лопатку в том месте, где она треснула. Он помнит резкую боль, помнит непоправимое «хрясь» ломающихся костей. Его слегка мутит при воспоминании, хотя вот оно плечо, на месте, работает, двигается.
Где, интересно, его тело?
Где угодно, только не здесь. Видимо, там, где он умер, вот только где? Может быть, вынесло на берег? Догадаются ли вообще искать его в океане или на берегу? Ему ведь нечего там было делать, там в принципе никого не бывает в это время года. Промерзший насквозь суровый каменистый пляж… Кому придет в голову в такую пору бродить у воды, а тем более лезть туда?
По своей воле — ни за что.
Только под нажимом.
В животе снова леденеет — при воспоминании о последних минутах на берегу становится еще муторнее. Завинтив крышку бутылки с водой, Сет заставляет себя приняться за остывшие спагетти. Он опрокидывает банку в рот и прихлебывает, пачкая соусом новую футболку — ну и черт с ней.
Интересно, как сообщат родителям? Может, тело найдут, когда он уже будет числиться в розыске? А может, его даже не успеют хватиться, и родители, открывая дверь на звонок, будут ожидать кого угодно, только не полицейских с фуражками в руке? Или они просто будут волноваться, с каждым часом все сильнее, пока не станет ясно: что-то случилось.
Или, если время там течет так же, как здесь (сомнительно, конечно, если учесть здешнее жаркое лето и тамошнюю ледяную зиму; к тому же неизвестно, сколько он валялся на дорожке, прежде чем очнуться), возможно, он погиб только позавчерашним вечером или даже вчера на рассвете. Так что, может, они даже не заметили еще. Думают, что он ночует у друга на выходных. У Оуэна кларнет, у мамы пробежки, у отца ремонт в ванной — где уж тут пересчитывать домочадцев.
Его и так вниманием не баловали. После случившегося.
Может, они даже радуются тайком, что это он утонул, а не Оуэн. Что Сет больше не будет ходить по дому живым напоминанием о том, что случилось тем летом, еще до Америки. Может…
Сет ставит опустевшую банку из-под спагетти и вытирает губы рукавом.
Потом вытирает другим рукавом глаза.
«Получается, можно умереть прежде смерти».
В парке никого нет, никто в целом мире не видит, как он сидит на бортике песочницы, но Сет все равно утыкается лбом в колени, чтобы не показывать никому льющихся ручьями слез.
14
— Нет, вы только полюбуйтесь! — пробурчала Моника, когда они устроились на склоне подальше от глаз тренера, наблюдая, как выделывается на футбольном поле команда поддержки. — Натуральные сиськи так торчать не могут.
— Ах, эта бодрящая осенняя прохлада, — с усмешкой процитировал Эйч их «литератора», мистера Эдсона. — Все крепнет и встает торчком.
Моника отвесила ему подзатыльник.
— Эй! — возмутился Эйч. — Ты чего? Сама сказала, «полюбуйтесь»!
