Он продемонстрировал экран.
Наступила тишина. Сет оцепенел, отец, кажется, тоже. Застыл с мобильным в руке и немым вопросом во взгляде.
— Он не ругался, ничего, — наконец произнес отец, медленно разворачивая телефон к себе и рассматривая снимок. — Сказал, что ты хороший мальчик. Что кто-то явно хотел тебя подставить, и в понедельник тебе может прийтись нелегко. И что нам, наверное, следует знать. Чтобы помочь.
Он умолк, но с места не двинулся.
На глаза Сета навернулись слезы. Злясь сам на себя, он попытался их сморгнуть, но парочка все равно скатилась по щекам.
— Пап, пожалуйста. Мне нужно бежать. Я должен…
— Найти Гудмунда, — закончил за него отец.
Не спрашивая, просто констатируя.
Сет почувствовал себя в западне. Влип так, как еще не влипал; хуже, чем в тот день, когда в окно кухни их английского дома постучал человек в комбинезоне. Мир остановился тогда… и остановился сейчас. И Сет не знал, когда он теперь придет в движение.
— Прости, сын, — сказал отец.
На короткий, рвущий сердце миг Сету показалось, будто папа сейчас скажет, что никуда его не пустит…
— Мне жаль, что ты не смог прийти с этим к нам. — Отец снова посмотрел на телефон, на фотографию Сета и Гудмунда, недвусмысленно говорившую любому случайному зрителю, что у них все серьезно. — Ты не представляешь, как мне жаль… — К удивлению Сета, голос отца дрогнул. — Тебе есть за что на нас обижаться. Прости.
Сет сглотнул комок в горле:
— Пап…
— Знаю. Беги. Найди его. После поговорим. Мама не обрадуется, но…
Сет помедлил секунду, не веря своим ушам, однако времени терять было нельзя. Распахнув дверь, он выскочил на холод и побежал к Гудмунду.
И снова было лето, несколько месяцев назад, и Гудмунд улыбался ему на краю обрыва, а закатное солнце золотило его профиль.
— Красота всегда найдется, — сказал он. — Если знать, где искать.
А потом все поглотила яркая белая вспышка…
50
Жгучая боль сдавливает голову, словно огненные тиски, отсекая остальные ощущения. С такой болью не живут — ясно, что она испепеляет все вокруг. В ушах звучит далекий вопль, и Сет не сразу понимает, что вопль вырывается из его собственного рта…
— Я не знаю, что еще сделать! — раздается голос.
— Выключи, и все! — кричит другой голос. — Все целиком выключи!
— КАК?
Руки, которые, оказывается, его держат, опускают его на пол, но боль заполняет собой каждую клеточку, каждую мысль, и он не может сдержать вопль…
— Как же он орет! Словно его режут…
— Вот! Вот это жми! Что-нибудь жми уже!
Резко, словно от прыжка с обрыва, боль прекращается. Сета рвет на гладкий бетонный пол, и он лежит мешком, по щекам текут слезы, горло саднит, воздуха не хватает.
Его снова подхватывают чьи-то руки.
Маленькие руки. Над ухом звучит жаркая молитва на незнакомом языке — на польском, ясное дело, на каком же еще.
— Томаш? — хрипит Сет.
Две коротенькие руки стискивают его в крепчайшем объятии. В глазах все плывет, только проморгавшись, он наконец различает склоненное над ним лицо Реджины.
Оно пепельно-бледное, и даже сквозь дурман Сет видит написанный на нем ужас.
— Можешь встать? — спрашивает Реджина звенящим от напряжения голосом.
— Встаем, мистер Сет, — уговаривает Томаш, и они вдвоем пытаются его поднять.
Ноги подкашиваются, приходится чуть ли не волоком тащить его к выходу.
— Нужно бежать, — твердит Томаш. — Бежим быстрее!
— Как… — шепчет Сет, пока они затаскивают его на приступку, потом в тамбур, но больше не может выдавить ни слова.
Мысли ускользают, в голове столпотворение — картинки валятся лавиной, обрушиваются волной, готовой его потопить. Он видит Томаша и Реджину, и одновременно Гудмунда на обрыве, папу, самого себя в детстве, когда искали Оуэна, — и все это крутится вихрем перед глазами, даже когда он их закрывает.
— Я догадался, что ты не выполнишь обещания, — объясняет Томаш, таща его по лестнице. — А Реджина действовала нечестно.
— Но мы же за ним вернулись, — огрызается Реджина.
— В последний момент!
— Опять… — слышит Сет свой голос, хотя в голове такой сумбур, что он не уверен, на самом ли деле произнес это вслух.
Получается, что да.
— Правильно, — бурчит Реджина, выволакивая Сета на следующий лестничный пролет и подпихивая их с Томашем обоих к выходу. — Нас ведь здесь на самом деле нет. Никого. Это все тебе лишь мерещится.
— Меньше слов, больше делов! — командует Томаш. — Убыстряйтесь!
Они добираются до двери и выводят Сета наружу. Стоит моргнуть, и перед ним встают картинки из воспоминаний, такие живые и отчетливые, словно он просто переключается между этим миром и тем. Оуэн, Гудмунд, Моника, Эйч, океан, дом в Англии, дом в Америке. Все вертится и мельтешит с такой скоростью, что снова подступает тошнота, и, когда Сета укладывают на крыльце тюрьмы, его опять рвет.
— Что… происходит? — выдыхает он. — Я не могу… Мир рушится…
Сквозь свистопляску перед глазами он успевает заметить, как Реджина с Томашем тревожно переглядываются…
Томаш в панике смотрит вверх:
— Реджина?
По лицу Реджины пробегает тень ужаса…
Но Сет моргает снова, потом еще раз, и накатывает воспоминание — как он сидит за столом с офицером Рашади и вбегает другой полицейский, крича, что они нашли его, нашли Валентина…
Глаза Сета распахиваются.
Вот оно там, то, чего ему не хватало. То, за что можно уцепиться. Волна воспоминаний на долю секунды отхлынула…
Сет смотрит по сторонам. Он обмяк на руках у Реджины, они с Томашем опять пытаются его поднять, но та штука, та важная штука крутится на кончике языка…
— Валентин, — выпаливает Сет.
Реджина с Томашем замирают на секунду:
— Что?
— Валентин, — повторяет Сет, крепче вцепляясь в руки Реджины. — Его звали Валентин! Того, кто похитил Оуэна! Того, кто…
— Сет, ты не слышишь? — кричит Реджина.
Сет умолкает. И прислушивается.
Шум двигателя.
Близко, и нарастает с такой скоростью, что им точно не убежать.
Томаш опрометью кидается через площадку туда, где свалены два велосипеда. Сет в панике порывается сделать то же самое, однако ноги не держат совсем, и Реджине приходится ухватить его, чтобы он не упал.
