— И как, есть? — интересуется Сет.
— Да. Морг-морг, морг-морг… А вот что он означает, вопрос, наверное, не ко мне.
Реджина идет впереди, показывая дорогу, но не давая себя догнать.
— Она на тебя злится, — говорит Томаш.
— Тоже мне новости, — пожимает плечами Сет.
— Нет, я имею в виду за тогдашнее. Сейчас мы ни от кого не бежим, вот она и вспоминает. Она не хотела, чтобы ты от нас уходил. Сказала, ты вправе поступать как знаешь, но я-то видел — она не хотела тебя отпускать. — Мальчишка заглядывает Сету в лицо. — Я тоже не хотел. И я тоже на тебя злюсь.
— Прости. Но мне нужно было посмотреть. Узнать. — Он смотрит сверху на Томаша. — Спасибо, что вернулись за мной.
— А… вот наконец и спасибо! — с неожиданной обидой выпаливает Томаш. — Не прошло и полгода.
— Как вы меня отыскали?
— Я почувствовал неладное. — Томаш хмурится Реджине в спину. — Она странно себя вела, пропала в трех соснах.
— Пропала в трех соснах?
— А еще поднадоело, что все смеются над моими ошибками, — бормочет Томаш себе под нос. — Наверное, я перепутал. Как это называется? Рассеянная. Она была рассеянная.
Сет выуживает из круговерти в голове нужное выражение:
— В облаках витала?
— Да! Точно. Витала в облаках.
— Действительно, разницы никакой.
— Опять ты смеешься! — обижается Томаш. — А я тебе жизнь спас. Снова. Но ты же у нас великий знаток польских поговорок. Давай, похвастайся. Будет весело. Продемонстрируй глубочайшие познания польского и цветастых выражений для описания чувствов!
— Где тебя английскому учили? В пятидесятых?
— ИСТОРИЯ СПАСЕНИЯ! — почти кричит Томаш. — Реджина была рассеянной. Я выясняю почему. Говорю, что мы идем тебя спасать. Она говорит, нет, ты этого не просил. Я говорю, какая разница, что мистер Сет просил, мистер Сет не понимает, в какой он опасности. Я говорю, берем ружье и едем. — Он снова смотрит Реджине в спину. — На это были возражения.
— И не зря, — говорит Реджина не оборачиваясь. — Ты мог погибнуть.
— А я вот он, живой, — упрямится Томаш. — Извини, в ружьях я разбираюсь получше тебя.
— Не намного. Кому тут чуть руки не оторвало?
— А кто остановил Водителя? — Томаш в сердцах всплескивает обеими забинтованными культями. — Почему Томаша никто не принимает всерьез? Почему ему никто не скажет спасибо за гениальные идеи? Я уже дважды тебя спасал от верной смерти, но нет, я по-прежнему маленький клоун Томми, который так смешно говорит по-английски, ходит растрепанный и вечно куда-то лезет.
Они останавливаются, изумленные этой вспышкой.
— Ты смотри, — присвистывает Реджина. — Кому-то нужно поспать.
Томаш, сердито сверкнув глазами, разражается длинной яростной тирадой на польском.
— Я же извинился, — говорит Сет. — Томаш…
— Не понимаю! — кричит Томаш. — Я тоже тут один! Вы считаете, раз вы старше, значит, умнее и чувствуете глубже. Ничего подобного! Я тоже чувствую. Если я потеряю тебя или тебя, то снова останусь один, а я так не хочу! И не буду!
Он начинает плакать, но Сет с Реджиной, видя, что ему и самому за себя стыдно, не торопятся успокаивать.
— Томми… — начинает Реджина.
— Томаш! — рявкает он.
— Ты же разрешил мне звать тебя Томашем.
— Только когда ты хорошая. — Он вытирает глаза и что-то бормочет про себя. — Ты совсем не знаешь Томаша. Совсем.
— Мы знаем, что тебя ударило молнией, — подключается Сет.
Томаш поднимает на него глаза, в которых читается что-то непонятное. Недоверие, опаска (дразнится Сет или как?), но еще почему-то страх. И боль. Словно ему пришлось пережить этот удар заново.
— Я не дразнюсь, — уверяет Сет. — Я понимаю, что такое — быть совсем одному. Еще как понимаю.
— Да? — почти с вызовом спрашивает Томаш.
— Да. Правда-правда.
Он протягивает руку, чтобы примирительно положить ее Томашу на плечо, и, когда тот подныривает под ладонь, пальцы Сета задевают точку у основания Томашева черепа…
Которая вдруг вспыхивает от прикосновения…
И мир пропадает.
54
Темное тесное пространство. Тут есть другие люди, сколько — непонятно, сдавлены как сельди в бочке, чувствуется кислое дыхание и запах тел. Запах страха.
Голоса приглушенные, но тараторят лихорадочно. И непонятно…
Хотя нет, понятно. Это не английский, но ясно все, до единого слова.
— Мы пропали, — произносит над ухом женский голос. — Нас всех убьют.
— Им заплатят, — возражает другая женщина. Настойчиво, успокаивая первую, но чувствуется, что ей самой страшно. — Деньги придут. Больше им ничего не надо. А деньги придут…
— Даже если придут, это ничего не изменит, — говорит первая, и вокруг поднимается взволнованный ропот. — Нас убьют! Нас…
— Заткнись! — рявкает еще один голос, прямо за спиной. Он принадлежит женщине, которая крепко прижимает его к себе. — Заткнись, или я тебя сама заткну!
Первая умолкает, сраженная свирепым окриком, и тут же принимается рыдать — неизвестно еще, что хуже.
— Не слушай ее, пуделек, — шепчет в ухо голос сзади. — Все идет так, как задумано, бояться нечего. Просто маленькая заминка. И только. Скоро начнется новая жизнь. Ух, как мы с тобой заживем!
Он отвечает. Голос не его, слова не его, но произносит их он:
— Я не боюсь, мам.
— Знаю, пуделек.
Она целует его в затылок, и он понимает, что заодно она успокаивает и себя. Но он действительно не боится. Сюда ведь они добрались, значит, доберутся и дальше.
— Покажи, как ты говоришь по-английски, — шепчет мама. — Твой английский будет для нас пропуском в новую жизнь.
И он вспоминает. Как у них не хватало денег на курсы, но мама приносила домой фильм за фильмом — не скачанные на компьютер, как в школе, и даже не на дисках, а на видеокассетах, которые проигрывались на здоровенной бандуре, перемотанной скотчем. Черно-белые или цветные, но все равно старые. Фильмы на английском, на языке, который то рвался вперед, на раздолье, то сворачивался кольцом, загоняя себя в узкие щели. Они с мамой играли, пытаясь разобрать слова по субтитрам.
Учителя всегда называли его смышленым, даже, бывало, вундеркиндом, и мало-помалу дело пошло. Почерпнутое с кассет он практиковал на тех редких англоязычных туристах, которых заносило к ним в глухомань. И даже пробовал читать ветхие англоязычные романы, сданные кем-то в местную библиотеку.
Он надеется, что его знаний хватит. Они здесь. Они пересекли границу. Они дошли почти до конца. Он очень, очень надеется не ударить в грязь лицом.
