– Это этрусская ваза, – соврала Гибор.
– А что в ней? Мед? Цукаты? – Карл решил, что раз уж взялся исполнять роль ревизора в этом явлении, так должен исполнять её до победного занавеса.
– Нет. Прах и кости усопшего. Так было принято у моих предков.
– А кто твои предки?
– Они были из Испании.
– Мои тоже из Португалии, – брякнул Карл, но тут же спохватился. – Подожди, а кто усоп-то? Чьи это кости и прах?
– Моего сына.
– Извини.
– Ничего, – сказала Гибор и с её губ вспорхнула довольно неожиданная, искренняя, вдохновенная и легкая улыбка, какие дарят беременные женщины, танцовщицы, имевшие успех, и путешественники, завидевшие вдалеке стены родного города.
август, 30
Казалось – Карлу всегда что-нибудь казалось, когда он не мог заснуть – что на Кандии время течет по-другому, что прошло не два дня, но десять, или даже так: тысячелетие уже на исходе, а он не знает об этом.
– Слушай, а сколько мы уже в замке? – взвился Карл и привстал на постели.
– Завтра будет три дня, – сообщила Гибор. – Скучно?
– Да, скучно. И тревожно. Я мечтаю уехать как можно скорей.
Но, – спохватился Карл, – при чем тут «тревожно», «мечтаю»? Союзники ещё не прибыли. Отплывать без них – значит залажать весь Крестовый Поход №10. Наверное, из вежливости нужно было сказать «нет, не скучно» или «нет, просто тревожусь о делах» или уж просто без «мечтаю».
– Мечты будущего Великого герцога Запада рассматриваются в небесной канцелярии вне очереди. Поэтому скатертью дорога, – миролюбиво отозвалась Гибор.
Чего?! Карл ожидал хотя бы вежливого «а может ещё останетесь?», «Вы же сами говорили, что здесь славно» и всё такое. Ах, так?! Карл встал и начал одеваться. Он, конечно, обиделся, хотя сам напросился на скатертью-дорогу.
– Вы куда?
– Проверять боевую готовность своего войска, – Карл натягивает штаны, но попадает задом наперед, чертыхается. – А вдруг союзники уже здесь?
– Ещё нет. Часа через три может поспеют.
– Шутите, конечно.
– Конечно нет, – Гибор возмущенно подернула костлявым плечом.
– Тогда откуда Вам знать?
– У меня связи в небесной канцелярии.
Карл почему-то сразу же поверил и сразу же остыл. Сел.
– И что теперь? Всё равно спать как-то глупо, уже светает.
– Не спорю, – Гибор взбила подушку, прислонила её к стене, чтоб не холодило спину, села. – Давайте поговорим.
– А вдруг Гвискар услышит голоса?
– Ну и что? Он не возражает.
Ответ Гибор обескуражил Карла, к таким мужьям непросто привыкнуть. Не знаешь, как себя вести.
– Тогда давайте поговорим. Только что говорить?
– Я уже придумала, а Вы придумаете в процессе.
– Пускай, Вы начинаете.
– Значит, – Гибор медлит, рассматривая цветочки на простыни, – я расскажу о Вашем приятеле, Джакопо Пиччинино. Вам это пригодится. Недавно он едва не преставился от яда, и преставился бы, если бы не его любовник Силезио и ещё один господин, из падших ангелов, говорить о котором мне, честно говоря, не хочется. Стилет вшит в правый рукав камзола кондотьера Джакопо, отрава спрятана в левом, на крайний случай. Иногда он мечтает о собственном гареме в Дураццо, иногда о славе Македонского. Часто он видит себя конной статуей в окружении фонтанов, голубей, детей, национальных флагов. Как ни странно, он её дождется. Он не возражал бы побывать на Севере во главе отборного отряда, но холода его пугают. Дважды с ним случались эпилептические припадки. На левом плече у него татуировка – дельфинчик, аллегория Силезио, в венце из роз – и надпись: «Навеки». Сейчас он пишет донесение Турке, переписывая целыми абзацами из уже готового отчета Людовику: что, где, скоро ли. В общем, Пиччинино подкуплен и турками, и французами. Вас он боготворит, но на свой манер: «его ягодицы как сахарные головы – белые, строгие, сладкие» и ещё: «вот если бы он кашлял, тогда можно было бы представить, что у него скоротечная чахотка; это очень трогательно». В письмах к Силезио он называет Вас «мальчик-весна».
– Какая гадость, – искренне негодовал Карл. – По-моему, я знаю этого Силезио, – добавил он, чтобы увести разговор подальше от своей персоны.
– Силезио Орсини знаю даже я. Года три назад он вызвал Гвискара на поединок из-за того, что тот отказался одолжить ему пятьдесят флоринов. Силезио воспринял этот отказ как оскорбление святыни, поскольку эти деньги он был намерен пожертвовать на устроение госпиталя.
– И кто победил?
– Гвискар избил Силезио подвернувшейся под руку оглоблей, едва не утопил в выгребной яме, проволок за волосы через весь город и бросил возле крыльца городской ратуши. Бродячие собаки мочились на него, а какой-то мальчик положил ему на лицо околевшую крысу, – пояснила Гибор.
Карл вытаращил глаза – вот, оказывается, какие подвиги известны за бесхарактерным Гвискаром. Оглобля… проволок за волосы… Эпическое преувеличение?
– Ценно и занимательно. Благодарю. Только к чему это Вы всё-таки про Пиччинино? – спросил Карл уже в дверях.
– Я живу на свете сорок девять лет, – пояснила Гибор. – И последние двадцать лет я только и слышу, что о Карле, графе Шароле, единственном, всеми любимом. Отчасти я сама разделяю этот ажиотаж, – обаятельная улыбка, – и хочу, чтобы хорошее продолжалось как можно дольше. Поэтому насчет Пиччинино – имейте в виду. Просто имейте в виду и делайте выводы.
Но Карл не дослушал. Сорок девять лет… последние двадцать лет… но где, где морщины на усталой коже, где седина, мореная хной, где истощенная грудь (она говорила, у неё сын), дряблый живот, целлюлитные бедра и выцветшие губы, где? Сорок девять? Со-рок де-вять? Ещё одно эпическое преувеличение?
– Вы выглядите гораздо моложе, – смешавшись, пробормотал Карл.
Гибор в ночной сорочке с оборчатыми карманами на уровне колен стояла у окна. На горизонте, а для Карла просто в оконной раме, маячили долгожданные паруса, знамена и розово-серые облака. Волны курчавились барашками.
Родос
сентябрь, 9
Hic Rhodus <Здесь> – обитель теней, госпитальеров, вечности. Кипарисы и готические шпили истязают азианические небеса. Теология преподана руинами языческого храма. Геометрия – мозаичным полом, где ансамбли циклоид скручены в цветы цвета свежей охры. Время – анфиладой статуй, исходящих из прошлого, из-за спины, уходящих в будущее, здесь – ведомое взору.
– Раймунд де Пюи, первый гроссмейстер ордена. Согласно последней воле, изваян вместе с поверженным эмиром Корсольтом.
Карл, превозмогая хандру, промямлил: «Достойно восхищения, весьма.» Не успев сойти на берег, он был выделен гроссмейстером Жермоном д’Авье среди прочих паладинов и страдал от своеобразного госпитальерского гостеприимства больше, чем от непривычно горького, горячего воздуха, препирательств с Пиччинино и беспрестанных молебствий во победу воинства Христова.
