Всё это было так не похоже на Фёдора – неглупого и вполне самодостаточного парня.
«Может, это вообще не он?» – растерянно подумал я.
«А кто?»
Размышлять было некогда, и я, радостно подмигнув гайцам, помчался в роддом.
Тело в багажнике тяготило меня, как нечистая совесть.
Я гнал от себя все эти мысли, ускоряясь после каждого светофора.
На подъезде к роддому налетел на двух «лежачих полицейских» подряд – что ж, Фёдор, я тебя понимаю.
«Интересно, поступает ли туда свежий воздух?..» – подумал мельком.
Всё-таки, несмотря на горечь обиды, я торопился доехать, чтобы поскорее взглянуть на своего пленника; однако жена, любовь моя, уже ждала меня на выходе из родильного дома, с кульком в руках.
Круто припарковавшись, я хотел опередить её, выбежать навстречу, но ей, конечно же, не терпелось похвастаться, и она, прямо в тапочках, пошла к машине.
Заглушив мотор, я начал было вылезать – одна нога, одна рука, одна счастливая голова уже оказались снаружи – но жена, ей оставалось десяток шагов, ласково кивнула мне:
– Сиди там, мы в салон, а то вдруг малыша продует.
В то мгновение, когда она открывала дверь, в багажнике раздалось гулкое: «Эй!» – как будто Фёдор заблудился в подземелье и звал на помощь.
Я даже не успел обрадоваться тому, что он живой, – куда огорчительней теперь было напугать жену всем происходящим.
У меня к тому же имелась судимость, это другая история, расскажу потом, – судимость была непогашенной, она тлела, её, образно говоря, можно было раздуть, оставив пацана в кульке сиротой на несколько лет: при дурном раскладе оставалось только мечтать вернуться домой к его первому классу.
Жена чуть-чуть развернула кулёк.
У меня до сих пор не было возможности научиться реагировать на подобные вещи: я стремительно оставил только цензурные варианты, но и они показались теперь не совсем подходящими.
Я не мог сказать: какой он милый! – это слово я не использовал в обыденной речи, я же мужчина.
Я не мог сказать: спасибо тебе, любимая! – по той же самой причине, в конце концов, она же меня не благодарит.
Я не мог сказать: похож на меня, или: похож на тебя, или: похож на кого-то, кого я не помню, но вроде бы видел на твоей выпускной фотографии, потому что он был похож только на себя, этот пескарь, этот космонавт.
Слипшаяся прядь на хмуром лобике, маленькие губки, в невозможно маленьком рту елозит маленький язычок, глазки зажмурены.
– Ну и ну, – сказал я.
– Что? – тут же переспросила моя любовь чуть напуганно и, как я сразу же уловил, несколько обиженно.
– Эй, – сказал Фёдор в багажнике.
Мы все высказались практически одновременно.
Я надрывно закашлял, включил зажигание, завёл машину и тут же нажал на педаль газа: «шестёрка» взревела, ребёнок открыл глаза – глаза оказались осмысленные и голубые.
– Зачем? – спросила меня жена.
– Холодно, видишь, я простыл! – сказал я громко, почти проорал, и на полную врубил печку, которая, как водится в немолодых российских машинах, сначала обдаёт пылью, следом бензиновыми парами и вкусом кислого железа, а потом уже порывистым холодным воздухом – он нагревается гораздо позже, требуя для этого долгой езды, веры, стоицизма.
Младенец зажмурился на диком ветру.
– Пойдём-ка лучше на улицу, – предложила жена.
– Да, пойдём, – охотно согласился я.
Когда я уже выбрался наружу, а жена ещё нет, Фёдор снова кого-то позвал. Голос Фёдора был жалок.
Желая его заглушить, я в бешенстве ударил своей дверью: грохнуло так, что взлетели голуби с земли.
Обежав машину, я кинулся к жене словно бы на помощь – она всё никак не могла выйти, – всё это время я слышал настойчивые вскрики и всхлипы Фёдора.
Пришло время, догадался я, обрадоваться рождению ребёнка.
– Что за младе-е-енец, – протянул я; настолько протянул, что жена, видимо, подумала: я запел. – Чудесный! – резко оборвал я едва начавшуюся песню. – Он чудесный! На меня похож! На тебя похож! Похож на дедушку! И на бабушку! – громко, с явным остервенением перечислял я, и Фёдор тоже вскрикивал – постоянно, навязчиво, неумолчно, а родственники у нас уже заканчивались, оставались либо покойные, неизвестные моей жене, либо мой брат, который в данном случае не совсем подходил.
– Как мы его назовём? – спросил я, наконец, словно мы с женою только что нашли этот кулёк, и я не знал имя ожидаемого ребёнка вот уже как девять месяцев.
На счастье, последнего вопроса она не услышала и, прикрыв дверь, с тихой улыбкой обернулась ко мне.
Чтоб окончательно доказать свой восторг, я с размаху ударил раскрытой ладонью о капот. Боль была такая, что мозг остекленел от ужаса, и тут же в глазах взорвались бешеные искры.
Фёдор удивился и замолчал.
Жена осмотрела меня с ног до головы и вдруг передала мне розового пескаря.
– Постой минутку, – сказала она. – Грязное бельё тебе вынесу… Только не кашляй на него, ладно? – и кивнула на кулёк.
Задерживая дыхание, я держал ребёнка в руках.
Отбитая ладонь ещё горела, и даже в ушах шумело от боли, но это всё было ничего.
Зато ребёнок имел вес, он оказался реален, он стремительно начинал мне нравиться.
Не знаю, кто был тот рыбак, что выловил его, но улов выглядел завидно, замечательно.
А вдруг я и есть тот рыбак?
Всё испортил Фёдор, который, видимо, набрался сил и неистово заорал.
Он вспугнул ребёнка – младенец растаращился так, что сердце моё сжалось.
Я решительно шагнул к багажнику.
– Ты, гнида, закрой свой рот поганый. Я тебе башку оторву и выкину, – сказал я отчётливо. – Я тебя сейчас вывезу за город, и там ты, мразь, всё сразу поймёшь. Ты, сука, ответишь мне. Я тебя переломаю всего, гадина. Глотку тебе перегрызу. Будешь землю жрать, как крот. Лаять будешь и выть.
Проходивший мимо в белом халате огромного роста врач вдруг встал, глядя на меня.
– Это вы… с младенцем так? – спросил он, хмурясь.
Одна бровь врача могла бы довести до инфаркта людей со слабой психикой.
– Нет, конечно, – быстро ответил я.
– А с кем? – спросил он.
Я огляделся.
Вокруг никого не было.
Я улыбнулся лучшей из своих улыбок. Я даже судье так, когда мне дали последнее слово, не улыбался.
– Просто повторяю текст, – ответил твёрдо. – Я актёр.
Мои сандалии, трико и панамка не выдавали во мне театрального деятеля, но зато я сам, в доказательство своей правоты, легко подошёл к врачу, с радостью замечая, что бровь его смягчается и расправляется.
