Пока доставал, подумал, что она наверняка должна заметить обручальное кольцо у меня на безымянном.
Но кольцо её оставило равнодушной, она всё так же улыбалась, разглядывая меня, иногда немного склоняя голову набок.
Такие, взрослые, девушки умеют держать паузу, слушать паузу и вообще не спешить никуда. С ними не обязательно поддерживать разговор, можно смотреть друг на друга, словно играя в простую игру: ну, какая ты? ты красивая, да? и смотришь на меня? а зачем?
И она тебе отвечает на все эти вопросы, ничего не говоря.
Ответы её тоже в форме вопросов: а ты сам не понимаешь? – так отвечает она молча. – Ты ведь всё понял уже, понял ведь?
Понял, да.
– В берете, потому что у меня нет волос на голове, и если так сидеть весь вечер, без берета, то это очень привлекает и даже иногда веселит посетителей.
Я снял берет, обнажив свою наголо бритую голову. Это был очень открытый жест, почти интимный: вот, смотри, ты же просила. Если бы она сняла туфельку и положила мне ножку на колено: «…и ты смотри, как у меня накрашены пальчики на ногах…» – это было бы почти то же самое.
Она протянула руку – чтобы провести ладонью по моей голове, колется ли, – но я поймал её лёгким, почти кошачьим движеньем за запястье.
– Какой ты… ловкий. Разве тебе жалко?
«Как ты говоришь хорошо, – подумал я. – Многие девушки говорили со мной здесь, и ни одна не спросила так:…разве тебе жалко…»
– Не надо, – сказал я и отпустил, не задержав ни на мгновение её руку, пульсирующую в моих пальцах, с тонкими венами, тёплую и нежную, как птица.
Если бы задержал – мелодия, которую мы, казалось, уже начали разыгрывать, слыша друг друга, продлилась бы. Но я не сделал этого.
Она не поверила сразу: наверное, просто не хотела поверить, что так всё сразу оборвалось. Подумала, что я смутился немножко.
Улыбнулась, приободряя, но улыбка эта повисла в воздухе, никто на неё не ответил.
Я затянулся глубоко, медленно выдохнул дым. Наконец тоже улыбнулся, но другой улыбкой, в иной тональности: ничего не будет, никакой мелодии, я не играю. И надел берет.
– Ну, я пойду ещё потанцую, – сказала она весело.
– Когда ты будешь танцевать, я приду посмотреть, – ответил я ей в тон.
Она вышла, и я знал, что она больше никогда не подойдёт ко мне. И не жалел. Смотрел на фильтр сигареты. Это всего шестая за сегодняшнюю ночь. Какая дурная ночь, бережёт моё здоровье. Иногда я успеваю выкурить целую пачку. А это лишь шестая, которую я бросил сейчас и в урну не попал.
Посмотрел на часы: четвёртый час. Три с копейками.
Нет, неужели так мало я курил… Достал пачку. Только шесть сигарет не хватает, правда.
Голова моя разомлела уже. Домой хочется, надоели все.
Прибежала официантка, новенькая, Аля её зовут. Не знаю, что это за имя, Аля. Алина, что ли.
– Слушай, иди скажи этому мудаку, чтоб он не смел меня трогать. Он трогает меня за ногу, – сказала мне Аля, раздувая ноздри.
– Какому мудаку?
– Иди, я покажу.
«Отчего она думает, что я должен отгонять от неё мужиков, – думал я лениво, сползая с табуретки. – Надела самую короткую юбку, которую только можно представить… И ноги свои… красивые… всем показывает… „Иди, я покажу“, что за манера… Я же ей не говорю, куда ей ходить».
Ноги у неё длинные, да, только сама несимпатичная. А ноги замечательные.
– Вот этот.
Я кивнул головой и пошёл к столику, за которым сидели всё те же трое, столичные гости. Ногу официантке погладил их водитель. Он смотрел, как я подхожу.
– Будьте добры, не трогайте больше официанток, – сказал я ему, наклонившись. – Хорошо?
Водитель пожал плечами.
– Я никого не трогал.
– Ну, ещё лучше, – ответил я и отошёл.
«Овца, – подумал я снова. – Надо юбку надевать поприличнее, не на детский утренник пришла…»
Я ещё не успел вернуться в фойе – оно пустовало, что недопустимо, потому что может кто-нибудь проскочить без билета, – только-только входил туда, и меня за плечо остановил высокий москвич.
– Ты оскорбил моего друга, – сказал он.
– Я никого не оскорблял, – ответил я устало. Но это уже была другая, почти безвольная усталость, не та, что в начале вечера, возникавшая от предсказуемой человеческой наглости, которую я так легко мог сломить.
– Он никого не трогал, и ты его оскорбил, испортил ему вечер.
– Ну как не трогал, если она жалуется? – отругивался я. Молоток ещё куда-то пропал.
– Так, не трогал, – голос у него был поставлен хорошо, и, разговаривая, он подрагивал от близкого, готового выплеснуться бешенства, которому мне нечего было противопоставить. – Я думаю, тебе стоит пойти извиниться, – сказал он.
«Да пошло всё к чёрту», – подумал я и вернулся к столику.
– Ваш друг утверждает, что вы никого не трогали, – сказал я смотрящему в сторону водителю. – Если так – приношу извинения. Надеюсь, что всё было именно так. В любом случае не стоит мешать работе наших девушек.
Невысокий, тот, кого Сёма назвал «самураем», в это время пил сок из трубочки, и лицо его кривилось, как у маленькой, желающей чихнуть обезьянки.
Я всё-таки вернулся в фойе и даже вышел на улицу с таким ощущением, словно во мне стало неожиданно мало крови.
Метрах в тридцати от клуба всё светила фарами иномарка с теми подростками, которых обидел Молоток.
Вышел Вадик, будто стесняясь.
– Захар, там… Этот высокий москвич… Сказал Але, что её задушат, если она будет жаловаться.
Я кивнул головой, ничего не в состоянии решить.
Подержал в руках сигарету, впервые не хотелось курить, мутило немного, и голова кружилась. Вошёл в зал, сразу попался на глаза позёр, пьяное и потное лицо его расплывалось, словно у него отсутствовали лицевые мышцы.
Откуда-то появился Молоток.
– Всё нормально? – спросил он.
Я снова покачал головой: нормально.
– Ты где был? – поинтересовался я, хотя мне было всё равно.
– А этот «афганец» опять в клубе, – сказал Молоток, видимо, не расслышав вопроса. – Забежал, когда мы этих чертей разнимали… Выгнать его?
– Не надо, – ответил я.
Мимо нас, задев меня плечом, прошёл позёр.
«Надо что-то сделать, – думал я. – Что-то надо делать. Надо собраться. Они же как звери, всё чувствуют…»
– С бокалом, – кивнул на позёра Молоток.
– Уважаемый, на улицу с бокалом нельзя, – сказал я позёру.
Он покосился на меня брезгливо, отпил вино и выплюнул его на ступени, едва не попав в стоявшую ниже девушку.
