в толпе рабынь на продажу
грязная и злая
отворачиваешься и закрываешь глаза
но я же видел тебя спустя две тысячи лет –
я узнал тебя сразу
и купленная мной
ты единственная кто имеет право
входить ко мне по утрам
когда я ещё сплю
ты приносишь мне ягоды и соки
а из всех мыслимых на земле огорчений
меня мучает только одно –
когда вишнёвая косточка
попадает на передние зубы
Белые сны
Июль был смугл, но август бел,
и белы были сны.
Весь мир бледнел или седел,
как будто белены поел.
И было нам не по себе
от этой белизны.
Как привидение бела,
прикрывшись скатертью,
ты, кошкой выгнувшись, спала,
и просыпаясь, мило зла,
проклятья комарам слала,
смешно и матерно.
Во сне кружилась голова,
и что-то давнее…
Дышала ты едва-едва,
нещадно растрепав диван,
вчерашний выветрив дурман
своим дыханием.
Ладонь твоя мою звала,
как птица ищет корм,
как жаждет дождь иссохший злак,
я руку дал, хоть ты спала,
свою ладонь в мою вплела
и нежно, и легко.
В беспепелье тобою выжжен,
вживался в трепет глаз.
В любви твоей – в болотной жиже,
в любви твоей – в небесной выси.
И в линиях судьбы и жизни
стекался пот у нас.
От ветра дым паникадильный
проник в раскрытое окно.
А птицы по столам ходили,
и наше выпили вино.
* * *
Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.
Потерял ощущение бренности, гибельности бытия.
Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру.
Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?
Нет ощущения холода, слякоти. Пелена
ветра, тумана и снега не настигает меня.
Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:
бесится, но не слышна, будто в немом кино.
Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.
Очень хочу принять, но сердце как тот щенок
глупо сидит в углу, в лужице на полу.
То он полижет живот, то он почешет скулу.
Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?
Не знаю твоё биение, не чувствую тяжесть твою.
Господи строгий Боже, как же ты не доглядел,
что я стою, улыбаясь. Даже, что просто стою.
Нет ощущения времени. Тёплый, безумный, живой –
вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.
Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могу
впустить в себя хоть на атом чёрную синеву –
гарью пропахший вечер – город в грязном снегу –
гибельность этого сердца – этого ветра звук.
Я не умею больше ни миловать, ни корить.
Что мне просить у Бога? Разве что прикурить.
* * *
Если в электричке
сидя друг напротив друга
мы прижмёмся к обмороженному стеклу щеками
и
постараемся соединить губы
то на стекле останется бабочка
а
на наших щеках рисунок пальцев всех
желавших узнать куда едем
* * *
Я не ведаю, что творю,
я тебе о любви говорю.
В светофорах мигающий красный.
Этой ночью дурною заразной
континенты идут ко дну.
Разве я при этом усну…
В светофорах мигающий свет.
Пропускаю помеху справа.
Пропускаю целые главы,
а конца в этой книге нет.
Как в бреду улетаю в кювет.
Ах, мигающий красный… алый…
Тёмно-розовый… огневой…
Словно сердце движенье встало.
Бледный месяц как часовой.
Опалённая тень краснотала
дай понять им что я живой.
Я не ведаю что творю.
Я тебе о любви говорю.
Ты родная, ты рядом одна.
Ты мне тысячу лет как жена.
Зимний пляс
Снегири в одеждах алых.
Косари в рубахах белых.
Боль в натруженных суставах.
Жар в руках остервенелых.
Косари одежды сняли,
на телах озноба синь.
Парусами обрастали
мачты сосен и осин.
Пью истомы сок солёный,
мне ни тошно ни легко.
Прохожу хмельной и сонный
по закату босиком.
Коли бос – идёшь и пляшешь:
пятки обжигает жуть.
Косари, рубахи снявши,
Снегирей в закате жгут.
* * *
Я всё ещё надеюсь: как ребёнок,
разбивший вазу, в ужасе притихший
мечтает, чтоб она сама собою
срослась и промостилась на серванте.
Читая книги, всё ещё мечтаю,
и всё ещё уверен в том, что жизнь
и смерть между собою разрешатся,
и я – один – останусь ни при чём.
Я всё ещё надеюсь, и надежда,
не ластит, а, скорее, чуть горчит.
* * *
Стенька Разин
лениво наблюдал пчелиную суету
пчелы вились возле его головы
с выжженными ресницами
и медовым соком на коже
Пчелы вились
возле его головы насаженной на кол
так схожей с цветком
цветком на стебле
* * *
Помнишь, барин, как ты вместе с нами
на Купалу баловал с огнём?
А когда ты прыгал через пламя
То прожёг штаны и барский дом.
Помнишь, как загнали в сеть русалок,
и потом таскали за хвосты,
чтоб не завлекали деток малых
у воды.
Помнишь, тили-тесто замесили,
возвели чудесный дили-дом,
салом-по-мусалам закусили,
бляху-муху хлопнули при том.
Нынче ж, барин, раннею весною
по реке с казнёнными плоты,
а вон тот, удавленный кишкою,
это – ты.
* * *
Мальчики направо – ну их к чёрту.
Девочки налево – там, где сердце.
На разрыв аорты воет рота.
