– На хер этот костёр, – раздумал братик нежданно. – Смотри вон туда вот, – зазвал он меня. – Видишь? Огни. Деревня там.
Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.
Одну палку, впрочем, я оставил и шёл, сжимая её, радостный, с гулким сердцем.
– Люди! – хотелось кричать радостно. – Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!
Братик тоже повеселел.
– Сейчас придём, а там девки хороводы водят, – мечтал он. – Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока… В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно – хихикать… А когда меня разглядят – тут любое сердце девичье дрогнет.
Я смеялся, донельзя довольный.
– Дрогнет, да, – поддакивал я. – Скажет: «Эка невидаль из леса вышла… Начудит же Господь!»
Огни становились всё ближе, и незадолго до деревни лес кончился – остался, корявясь сучьём и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: ещё какое-то время тёрся под ногами приставучим кустарником, а потом отстал окончательно.
– Не сожрал нас! Не сожрал! – хотелось крикнуть ему и кулаком погрозить.
К тому времени темнота опустилась кромешная, и последнее расстояние до ближайшего двора нам далось особенно трудно: едва ноги не поломали в ямах, куда безопаснее было б на четвереньках добираться.
А потом ещё и псина залаяла, таким злым голосом, что захотелось чуть ли не обратно в лес вернуться.
– Твою мать! – ругался братик. – В лесу не сожрали, а здесь загрызут.
Я поначалу сжимал свою палку, но потом подумал, что никаким суком от злобной псины не отмашешься, и бросил оружие наземь.
– Эй! – заорал братик, и собака залаяла ещё пуще, благо она всё-таки привязана была – слышалось, как цепь её гремит.
– Эй, люди! – крикнул он ещё раз, и мы вздрогнули, когда женский голос совсем близко спросил:
– Кого зовёте?
– Чёрт! – выдохнул братик.
Мы напрягли глаза на голос и увидели, что метрах в трёх от нас стоит человек, прямой и недвижимый.
– Здравствуйте! – сказал я и шагнул навстречу. – Мы заблудились в лесу. Весь день шли.
– Куда шли-то?
Голос тоже был прям.
Братик назвал деревню, куда мы добирались и где обитал его дружок.
– Она в той стороне, – сказала женщина, хотя никакую сторону не указала. – Пойдёмте.
– Молчи, – велела собаке, когда мы прошли в калитку заднего двора и оказались у дома. Собака замолчала, позвякивая цепью.
В доме, несмотря на поздний час, никого не было.
Женщина оказалась далеко не молодой, но ста́тью смотрелась как сорокалетняя: осанка и высокая шея выдавали сильный характер.
– Садитесь за стол, – сказала она. – Сейчас чаю скипячу. Хозяина позову, он определит, где вам спать.
– А как деревня ваша называется? – спросил братик, гладя крепкую клеёнку в стёршихся цветах.
– А мы без прозвания живём, кому нас называть, – ответила женщина и выставила чашки.
К чаю – хлеб. К хлебу жёлтое масло. Сахар был серого цвета.
Пришедший вскоре хозяин оказался приветливым стариком, тоже высоким, с костистыми руками – он сжал нам ладони, и я подивился, сколько в нём силы, ещё, пожалуй, больше, чем во мне.
– Как же вы потерялись? – спросил он.
Тоже налил себе чаю и, к моему удивлению, выпил его, горячий, совсем не по-стариковски и вообще как-то не по-человечески – в несколько глотков, как воду.
– Скоротать путь хотели, – ответил братик. – Со станции пошли, и… – здесь он развёл руками – мол, понятно всё, что говорить.
– Ну, скоротаете ночку у нас, – кивнул дед. – А утром пойдёте. Я путь укажу, доберётесь.
Мы допили чай и съели по бутерброду. Я жадно поглядывал на хлеб, но взять ещё не решался.
– Большая у вас деревня? – спросил братик. – А то не видно в темноте.
– А тридцать домов, – ответил дед; раскрыл себе леденец в бумажной обёртке и съел с удовольствием.
– Вы так налегке и шли? – осмотрел он нас. – Ни сумок, ничего?
– Ну, – сказал братик и внимательно посмотрел на старика.
– Пойдёмте, уложу вас, – встал тот, двинул стулом, и я тоже отчего-то вскочил, громыхнув табуретом. Братик допил чай и чашку эдак ещё потряс, разглядывая её донце.
Нас определили то ли в сарайку, то ли в пристройку к дому, в темноте мы особенно и не разобрались. Половицы не скрипят, лежанки деревянные, подушки войлочные, окон нет. Дед посветил нам фонарём, указал, куда кому лечь, и вышел, бесшумно закрыв дверь.
– Отец, а света нет тут? – выглянул ему вослед братик.
– А чего свет? Темноты, что ли, боишься? – раздался чуть насмешливый стариковский голос на улице; я тем временем уже улёгся и ноги блаженно протянул.
– Ложитесь да спите. Перегорела лампа. Скоро и так рассветёт.
Братик вернулся, поводил руками по стене, ничего не нашёл. Зажёг спичку, осмотрелся: я увидел его жёлтое недовольное лицо.
– Ты чего? – спросил я. – Давай уже падай. Как чудесно, братик, что мы не в лесу.
Братик молча лёг и мне ничего не ответил.
Я прислушивался к его молчанию и поначалу не мог заснуть: было отчётливо слышно, что он не спит.
Сознание всё-таки мутилось… и много чёрных сучьев со всех сторон выламывали себе хрусткие суставы…
– Здесь пахнет как на бойне, – внятно произнёс братик и тем разбудил меня, заснувшего не знаю на сколько: может, на минуту, а может, на час. Я открыл глаза и увидел темноту, густую, как песок. Глазам невыносимо было смотреть в неё.
– Я работал на бойне, я помню, – сказал он тихо и вдруг сел на лежанке. – Вставай, ты.
– Не понял, – ответил я ошарашенно.
– Вставай, пошли. Я вспомнил. Немедленно.
Голос у братика почти звенел, хотя говорил он шёпотом. Если б я был пьяный – протрезвел бы от такого шепотка.
Я поднялся с лежанки, отчего-то решив, что мне снится страшный сон. Потрогал себя за колено. Колено не спало.
Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звёзды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.
– Быстрей! – одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня всё неизвестно отчего затрепетало, словно сердце моё вырезали из холодца.
Собака звякнула цепью.
Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.
