Время вдруг замедляется. Я отдаю себе отчет в том, что воспринимаю происходящее с нечеловеческим тактом, по миллисекундам, как сверхчуткая видеокамера.
Красный сполох становится все ярче.
Мои мышцы начинают непроизвольное сокращение. Им нужно:
– инстинктивно поднять левую руку, чтобы защитить лицо, то есть смотровое стекло экоброни;
– опрокинуть мое тело на спину;
– заставить его откатиться вбок по кольцевому коридору.
Тугая, неистовая, вся свитая из пунцовых, кровавых, порфировых жгутов струя огня наконец достигает дна шахты.
Выплескивается в коридор. Я вижу, как она поглощает парней из отделения Бета.
Захлестывает сержанта Феликса.
Пламя – полупрозрачное. Сквозь него по-прежнему просматриваются и силуэты пехотинцев, и даже шахта лифта.
Длинная заостренная штуковина, немного подотставшая от огненного потопа, входит в пол кабины лифта.
Я успеваю узнать в этой штуковине носовой обтекатель «Фалькрама». Потом пламя густеет и плотным валом катится по коридору, минуя разрушенный кессонный отсек.
Я больше ничего не вижу, потому что моя ладонь – а точнее, механизированная перчатка экоскафандра – наконец-то заслонила смотровое стекло от огня.
Пламя – уже на излете – бьет мне в грудь. Захватывает меня и сержанта Гусака в свои призрачные объятия. И – иссякает.
Я все-таки успеваю упасть и откатиться за угол по кольцевому коридору.
Второй взрыв сильнее первого.
Ударная волна несет меня по коридору прочь. Я ударяюсь о неподвижного ремонтного кибермеха, я видел его во время нашей блицразведки.
Мимо меня по коридору проносится раскаленным болидом пылающий сгусток плоти. Похоже, это сержант Феликс.
В моих наушниках – густой человеческий рев.
Пол несколько раз делает вверх-вниз. Как кровать в хорошем борделе.
Когда я поднялся на ноги, мне показалось, что я уже достаточно хорошо представляю себе всю мерзость нашего положения.
Невесть откуда взявшийся и невесть кем сбитый «Фалькрам» угораздило упасть ровно в шахту лифта. Попутно у него взорвался двигатель. А потом, с какой-то мизерной задержкой, остатки боеприпасов.
Не исключено также, что…
Я подбежал к пересечению коридоров.
Так и есть. В районе бывшего кессонного отсека произошел обвал породы.
Но – хорошие новости! – обвал небольшой. Даже не до потолка. Тут можно и без вибробура управиться.
Я подпрыгнул и заглянул поверх кучи черного, сплавленного в горячую пластичную массу туфа.
А теперь – плохие новости.
Отделение Бета, похоже, спеклось в полном составе. В шахте лифта бушует лютый пожар. От жара оплывает, как свечка, остов «Фалькрама». Вьются голубые искры размером с откормленного голубя.
Стоит ли говорить, что от нашего ретранслятора – того, который на присоске, – не осталось и воспоминания?
В лучшем случае шахта останется непроходима еще часа полтора. Такого жара экоброня не выдержит, вот и милитум с этим согласен. Может быть и хуже: порода потечет, снизу наглухо залепит шахту спекшейся коркой, а сверху придавит оползнем.
Ладно, вибробурами справимся. К тому же наверху о нас не забудут. Помогут. Позаботятся.
Хватило бы только кислорода.
Судя по матюгам в наушниках, сержант Гусак был жив-здоров и собирал наше отделение в кольцевом коридоре.
– Задача у нас прежняя: поиск и спасение уцелевших рабочих. Ясно?
– Да, сениор, но как мы?..
– Не понял?
Переспросить Зигфрид не решился. Но Гусак все-таки снизошел до комментариев.
– Кислорода у каждого из нас еще на шесть часов. Одного часа нам хватит, чтобы обойти весь аварийный контур. Даже если мы не найдем здесь ни людей, ни кислородных баллонов, ни дополнительного земнопроходного оборудования – все равно у нас будет еще целых пять часов, чтобы вернуться к нашим. Да за такое время хороший штурмовой пехотинец башкой до поверхности продолбится!
Не смешно. Но мы все-таки погыгыкали. И даже не для проформы, а от всей души.
На войне чувство юмора становится таким же примитивным чувством, как страх или ненависть. Боишься – смерти, ненавидишь – врага, смеешься – над доисторическими шутками про однояйцевых близнецов, у которых одно яйцо на двоих…
Нас осталось семеро – от всего взвода. Ясно ведь, что лейтенанта и огневую секцию падающий самолет-амфибионт тоже накрыл.
Гусак, я, Чен, Заг, Зигфрид, Джордж и Тони.
В нашем отделении тоже есть жертвы. Одного ударной волной так в стенку впечатало, что шейные позвонки не выдержали. Да, внутри экоброни тоже бьются насмерть, абсолютной защиты не существует.
А второй совсем глупо погиб. Тонюсенький, крохотный осколок обшивки «Фалькрама» на космической скорости прошил его экоброню насквозь.
Стена напротив радиального коридора была вся изъязвлена небольшими выщербинами, в которых поблескивали расплющенные осколки. Это еще хорошо, что под эту картечь только один человек попал, а не пол-отделения.
Итак, мы пошли. Всемером, компактной группой. Дробиться на несколько секций в нашей ситуации было неразумно.
Мы обследовали помещение за помещением. Двое оставались у входа, пятеро шарили по всем углам. И находили людей.
Эти картины остались со мной навсегда.
Люди, умершие от отравления атмосферой.
Люди, разобранные термитами на косточки, позвонки и хрящики. Они так иногда делают.
Зачем? Слухи ходят самые тошнотворные.
Люди, сожженные кислотными лазерами. Испепеленные меоравиолями. Застреленные в суматохе своими же.
Женщина и мужчина, застигнутые нападением термитов врасплох, прямо в постели. Мужчина застыл над своей подругой. Чем-то смахивает на выпрыгивающего из воды дельфина.
Такое впечатление, что мужчина задушил женщину, но так только кажется. Скорее всего он вцепился ей в шею во время последних судорог. Оба отравились атмосферой Глокка, как и большинство других.
Я подумал, что если кто-то сейчас брякнет шуточку про Отелло и Дездемону, я просто застрелю кретина. Но, похоже, о том думали и все остальные, даже Заг, король сортирного юмора.
– Надо бы их разнять, – пробормотал Заг.
– Нет, – отрезал Гусак.
Он поднял простыню и осторожно накрыл любовников. Получилось похоже на занавешенную статую в мастерской скульптора. Кажется – вот сейчас придет мэтр с бородкой и в берете, снимет покрывало, тюкнет пару раз молоточком во имя совершенства формы…
– Идем дальше.
