Именно эту работу «г-жа Ф.» и проделала. Сводный наказ как раз и цитировался выше. Так что эсеровская «огранка» данного документа, о которой часто упоминают исследователи, более чем проблематична. И гораздо ближе к истине был Ленин, когда на II съезде Советов сказал, что «все содержащееся в этом наказе» является выражением «безусловной воли огромного большинства сознательных крестьян России…».
Главное же заключалось в том, что именно это непосредственное волеизъявление крестьян Владимир Ильич и предложил съезду сделать Законом нового государства, который будет «проводиться в жизнь по возможности немедленно…». А эсер Булатов, написавший об истории создания сводного Наказа, заметил: «Г-жа Ф. не подозревала, какую честь готовит сюрпризом история ее скромному труду»
[1316]
. Мировая история действительно знает не столь уж много прецедентов, когда устои и формы собственности в огромной стране формулировались не политиками, а напрямую – самим народом.
Оппоненты Ленина оказались в сложном положении. Спорить по существу декрета в этом зале было невозможно. Оставалось одно – устроить скандал. И как только Ленин закончил чтение проекта, на трибуну, силой расталкивая сидевших в проходах, взобрался член Исполкома крестьянских Советов Иван Пьяных. От имени Исполкома он заявил протест против ареста министров– социалистов Салазкина и Маслова и потребовал их немедленного освобождения. Его поддержал другой член Исполкома – солдат, который размахивая кулаком заявил, что они не позволят «тиранам и узурпаторам… расправиться с выборными представителями крестьян».
Троцкий ответил, что приказ ВРК об освобождении не только Маслова и Салазкина, но и меньшевиков Гвоздева и Малянтовича был отдан еще до начала заседания съезда. Но тут, совершенно неожиданно, на трибуну поднялся тверской делегат – бородатый мужик в овчинном тулупе.
Степенно поклонившись президиуму и делегатам, он сказал, что надо, во-первых, выразить благодарность товарищу Ленину – «самому стойкому защитнику крестьянской бедноты». А во-вторых, «не останавливаться перед арестом всего Исполнительного Комитета Крестьянского Совета, потому что там сидят не крестьянские представители, а кадеты, которые не защищают народные интересы, а предают их, и что место им в тюрьме».
Зал одобрительно загудел, и кто-то крикнул с места: «Кто они, все эти Авксеньтьевы и Пьяных? Они вовсе не крестьяне! Они только языком болтают!». А следующий оратор, эсер-максималист Звездин, заключил: «Мы не можем не отдать должное той политической партии, которая в первый же день без всякой болтовни проводит в жизнь такое дело!..»
Казалось бы, все – можно ставить декрет на голосование. Но тут включается «вторая тормозная система»: левые эсеры требуют получасового перерыва для обсуждения проекта на фракции. Меньшевики-интернационалисты поддерживают их. Около 11 часов объявляется перерыв, и Ленин обращается к делегатам: «Нам нельзя терять времени, товарищи!.. Никаких задержек!»
[1317]
Итак, последний перерыв. Левые эсеры видели настроение зала. В том, что декрет о земле будет принят, сомневаться не приходилось. ЦК большевиков в последний раз запрашивает левых эсеров – войдут ли они в Совет Народных комиссаров? И есть основания полагать, что ЦК ПЛСР признал допустимость вхождения своих членов в СНК, но не как представителей партии, которая еще не оформилась, а в сугубо личном качестве.
Если такое решение было принято, то понятно, почему в этот последний перерыв было немедленно созвано заседание большевистского ЦК, на которое пригласили трех левоэсеровских лидеров – Камкова, Спиро и Карелина.
Никаких документов данного заседания не сохранилось. Мало того, в исторической литературе и совещание у Спиридоновой, которое проходило, как пишет Крупская, около 19 часов, и ночное заседание большевиков слиты воедино. Между тем, существует заявление самого Ленина, в котором данное событие поставлено на свое место.
«…Всем известно, – пишет Ленин, – что Центральный Комитет партии большевиков, за несколько часов до образования нового правительства и до предложения списка его членов Второму Всероссийскому съезду Советов, призвал на свое заседание трех виднейших членов группы левых эсеров, товарищей Камкова, Спиро и Карелина, и предложил им участвовать в новом правительстве. Мы крайне сожалеем, что товарищи левые эсеры отказались, мы считаем их отказ недопустимым для революционера и сторонника трудящихся, мы во всякое время готовы включить левых эсеров в состав правительства…»
[1318]
Видимо, в этот же последний перерыв произошел и разговор Сталина с Дмитрием Сагарашвили. Во всяком случае, в своих воспоминаниях Дмитрий Алексеевич отметил, что после их беседы очень «скоро съезду Советов был предложен на утверждение список будущих народных комиссаров…»
[1319]
Многие лидеры левых эсеров понимали, что совершили ложный шаг. «Я считаю, что в этом отношении, – заявил Владимир Алгасов, – была совершена политическая ошибка». Его поддержал Табаков: «Для нас с самого начала было ясно, что создание однородного социалистического министерства совершенно неприемлемо». А посему, партия «совершила большую ошибку, что не вошла в Совет народных комиссаров». Андрей Колегаев вообще считал, что этот шаг может привести лишь к тому, что «трудовое крестьянство отойдет от нас. А второе – революция пройдет мимо нас»
[1320]
.
Буквально спустя несколько дней Владимир Ильич с полным правом мог заявить: «Не наша вина, что эсеры и меньшевики ушли. Им предлагали разделить власть… К участию в правительстве мы приглашали всех… Мы хотели советского коалиционного правительства. Мы из Совета не исключали никого. Если они не хотели совместной работы, тем хуже для них»
[1321]
.
Между тем фракционные заседания делегатов съезда затянулись за полночь. И у левых эсеров и у меньшевиков-интернационалистов, после дебатов о вхождении в правительство, больше всего говорили не о том, насколько полно выражает проект «Декрета о земле» интересы крестьян, а о том, кого именно следует считать его автором.
У большевиков тоже возникли проблемы. Многие из них уловили, что между декретом и партийной программой есть существенные нестыковки. И Ленину пришлось обстоятельно разъяснять данный вопрос. «Чувствовалось, что он, – вспоминал Филипп Голощекин, – опасается, что большевики, привыкшие долгие годы спорить против “социализации”, будут возражать, поэтому он штурмовал в своей речи эту позицию»
[1322]
.
