— Ладно. Если вспомните, как меня зовут, я принесу вам травы.
— Салли?
— Элли!
— Никакой травы! — отрезал я. — Элли права: она вам не поможет.
— Слушай, меня это уже задолбало. Все вокруг только и трындят, что мне уже ничего не поможет!
— Даже если допустить, что от травы будет прок… У вас ее отберут, как только обнаружат. А обнаружат, как только вы закурите. Это же глупо.
— Да вся история — глупее некуда! А все благодаря тебе!
— Зря вы так.
— Раз не хотите мне помочь, катитесь отсюда, — сказал мистер Питерсон.
— Вы ведете себя как ребенок, — заметил я.
— До свидания.
— Хорошо. В следующий раз принесу Баха.
— Не стоит беспокоиться.
— Будете так себя вести, и правда перестану.
— Ничего не имею против. Ты лишил меня последней возможности самому сделать выбор. Надеюсь, что ты, Алекс, никогда не окажешься в моей шкуре!
Я ушел, не оборачиваясь.
Элли догнала меня у автомата с колой.
— Офигеть. Я прям не ожидала, — сказала она. — Чем дольше живешь, тем жизнь интересней. Он всегда был такой?
Я ее не слушал. Автомат отказывался принимать у меня пять пенсов, но я упрямо продолжал скармливать ему монетку. Автомат ее выплевывал, а я доставал и снова отправлял в монетоприемник. Потом все же сунул руку в карман в поисках другой мелочи.
— Вудс, у тебя реально ангельское терпение! Дедон ненормальный, это сразу видно.
Я по-прежнему не обращал на нее внимания. Элли тронула меня за плечо.
— Я серьезно, Алекс. С тобой все в порядке?
— Со мной не все в порядке. Я расстроен и зол, — ответил я.
— Еще бы ты не был зол! Какое он имел право читать тебе мораль? Вот, держи.
Она сунула мне фунтовую монету. Автомат съел ее и отказался выдать сдачу.
— На больных не обижаются, это ясно, — продолжила Элли. — Но он тоже хорош.
— Наверное.
— Точно тебе говорю.
Я сел на стул напротив автомата. Элли присела рядом.
— Неужели будешь к нему и дальше ходить? Я бы на твоем месте забила.
Я пожал плечами.
— Завтра зайду.
Элли помолчала, задумчиво покусывая губу, словно подыскивала слова.
— Дело твое, — сказала она наконец. — Только зря все это.
— Это неважно — зря или не зря, — ответил я. — Не могу я его бросить.
— Очень даже можешь!
— Нет, не могу.
— Охота тебе изображать из себя мученика? Не, я в курсе, у тебя свои заморочки насчет морали и прочей хрени, но нельзя помочь тому, кто не желает принимать помощь!
— Элли, отстань. Мораль тут ни при чем. Я не жду чудес. Он такой, какой есть. Таким и останется.
— На фига тогда вообще к нему таскаться? Ну хоть пропусти пару дней. А то завтра опять схлопочешь по самое не могу.
— Он мой друг. Я ему нужен, даже если он этого не понимает. Пусть себе орет сколько хочет. Я все равно его не брошу.
Элли закатила глаза так, что стали видны одни белки.
— Вудс, это бред какой-то! Ладно, вы с ним друзья, допустим. Он, конечно, с большим приветом, но допустим. Но ты посмотри, как он себя ведет! Орет на тебя… А ты стоишь как оплеванный. Оно тебе надо? Дай ему поостыть хоть дней несколько, глядишь, образумится.
— Элли, ты его не знаешь. А я знаю. Ему просто страшно. Он боится смерти. И понятия не имеет, как преодолеть этот страх.
— Значит, надо на тебе зло срывать?
— Да хоть бы и на мне.
— А о тебе он не подумал?
— Что со мной сделается?
— Елки, Вудс. У тебя спина не чешется?
— Брось. Я не ангел, я прагматик.
Элли только головой покачала.
— Поехали? — предложил я.
— Наконец-то. Ненавижу больницы.
— Я тебя сюда не тащил, — заметил я.
— А я тебя и не виню, — ответила она. — Пошли.
В скверике возле больничного здания Элли неожиданно вспомнила, что до Гластонбери ехать целых полчаса и ей надо в дамскую комнату. Я ждал ее в душной машине целую вечность, жалея, что кончилась мелочь и не удастся добыть из автомата еще одну колу. В следующий раз надо будет захватить двухлитровую бутылку.
— Что можно так долго делать в туалете? — спросил я, когда Элли вернулась.
— Вудс, фу! Что за хамский вопрос? — возмутилась Элли и завела мотор. Машина дернулась и встала как вкопанная.
— Ты забыла снять с…
— Да знаю!
— И не забудь, что на выезде «лежачий полицейский», а то…
— Заткнись! Я за рулем.
Как только мы проехали развязку, она на полную громкость врубила музыку. Почему-то нам с Элли никогда не удавалось проговорить дольше нескольких минут.
На следующий день я приехал в больницу с мамой. Нам сообщили, что мистера Питерсона перевели в палату так называемого длительного пребывания. Как выяснилось, речь шла о психиатрическом отделении, которое медсестры для краткости именовали психушкой. Меня это покоробило, но мама не видела в подобном сокращении ничего страшного — дескать, короткое слово лучше длинного официального названия. По той же причине гинекологическое отделение часто называют «женским». Но мне не захотелось поддерживать разговор на эту тему.
Психушка находилась на предпоследнем этаже здания. Здесь царила удивительно умиротворяющая атмосфера. Никакой суеты, никаких посетителей, минимум персонала. Позже я узнал, что пациентов в психиатрическом отделении лежало совсем немного и их почти никто не навещал. Все делалось строго по расписанию: часы посещений, часы обхода, часы приема лекарств. Сюда в том числе помещали «проблемных» пациентов, чье поведение считалось «социально неприемлемым» или «потенциально опасным для окружающих или больного», — таким обычно предоставляли отдельную палату. Большинство составляли те, кто действительно страдал психическими заболеваниями, — шизофреники и прочие. Иными словами, чтобы угодить сюда из-за вздорности характера, как это случилось с мистером Питерсоном, еще надо было постараться. Его положили в палату на четверых, на кровать в дальнем левом углу, возле окна, за которым виднелось монотонное серое небо. Пожалуй, им следовало бы занавешивать окна — во всяком случае, пока не выглянет солнце.
Мама сказала, что «должна поздороваться». Она вела себя так, будто мы пришли не в больницу, а в гости, и довольно долго плела бедному мистеру Питерсону про Люси и ее котят, появившихся на свет в мой день рождения, совпадающий с днем осеннего равноденствия. Помет выдался многочисленным и на удивление невзрачным, и нам никак не удавалось пристроить малышей. Едва ли мистера Питерсона интересовали все эти подробности, но он покорно слушал, время от времени кивая головой. Почему-то в разговорах с моей мамой он никогда не проявлял признаков нетерпения. Под конец он сказал, что взять котенка не может. Не знаю, зачем мама вообще его ему предлагала, но она явно не шутила — моя мама не умеет шутить. То ли она совсем отчаялась раздать котят, то ли решила, что в данный момент мистеру Питерсону позарез необходим именно котенок. Я не стал выяснять ее мотивы, дождался, когда она простится, и извинился за нее.
