— Твоя мама в своем репертуаре, — отмахнулся мистер Питерсон. — Уверен, она это из лучших побуждений.
— Скорее всего, — согласился я. — Но что это меняет? Вот кому надо полежать в психушке.
Мистер Питерсон пожал плечами.
— Я принес вам «Вариации Гольдберга» и запас батареек, — сказал я.
— Спасибо.
— Вам не получше?
— Хотя бы не хуже.
— Уже неплохо.
— Вчера был на осмотре у психиатра. Посадил меня на прозак. Представляешь? Говорит, у меня депрессия.
— А разве нет?
— Конечно, нет. Нет у меня никакой депрессии!
— Но вы хотели покончить с собой, — напомнил я.
— Вот! И он то же сказал. Можно подумать, депрессия — единственная причина свести счеты с жизнью. Никто не желает понять, что это решение принимает здравомыслящий человек, попавший в безвыходное положение.
— Ну, он все-таки специалист.
— Тоже мне, специалист! Слышал бы ты, какие идиотские вопросы он мне задавал. «Испытываете ли вы чувство безнадежности и беспомощности? Видится ли вам будущее в мрачном свете?» Как будто он не читал мою историю болезни!
— Мне кажется, вы преувеличиваете.
— А ты посиди, дождись обхода, увидишь этого «специалиста» собственными глазами.
— А вы не против, если я еще побуду?
— Сиди, чего уж там! Потом все с ним обсудите и решите за моей спиной, что для меня лучше, а что хуже.
Я промолчал, но взгляда не отвел. Мне показалось или мистер Питерсон слегка покраснел?
— Эта девица ко мне еще раз заходила.
— Какая девица?
— Не валяй дурака. Та самая! Патлатая.
Я не сразу понял, что он имеет в виду челку Элли.
— Вы ушли, а она вернулась. Вы с ней… того?
— Нет, конечно!
— А чего сразу «нет»? По-моему, ты ей нравишься.
— Вряд ли. Ей всякие придурки нравятся. И чтоб постарше.
— Это пройдет.
— Может, не будем о ней?
— Да ради бога. Просто если ты ей не нравишься, с чего ей было сюда врываться и орать, как я посмел тебя обидеть?
— У Элли характер такой. Она на всех орет.
— Фурия, чистая фурия. Обозвала меня старым засранцем.
— Это на нее похоже, — усмехнулся я. — Она не особенно следит за языком.
— Вообще-то она права, — сказал мистер Питерсон. — Я и правда вел себя как засранец.
— Ну…
— Извини.
Я пожал плечами.
— Только я должен уточнить, за что извиняюсь.
— За что же?
— За то, что тебе пришлось из-за меня пережить. Я понимаю, что тебе было тяжело. Но извиняться за свой поступок я не собираюсь. Я ни о чем не жалею. Заруби себе на носу: я сделал то, что хотел сделать. Другой вопрос, что все пошло наперекос. Кто ж знал, что ты вернешься? Вот об этом я жалею. О том, что ты вернулся.
— Ничего себе извинение, — сказал я. — А вам известно, что все могло пойти наперекосяк, даже если бы я не вернулся? Умереть от такой кучи таблеток можно, конечно, а можно просто травануться и остаться в живых. И зачем вы взяли кодеин?
— Я выбирал самые сильные обезболивающие. Думал, лошадиная доза меня точно прикончит.
— Как раз от передозировки кодеина умереть практически невозможно. Особенно если вы раньше его принимали и организм успел адаптироваться.
— Вот не знал.
— Еще бы! Так что я не виноват, что вас сюда упекли. Вы сами все плохо спланировали.
— Ладно, ладно. В следующий раз учту.
Повисла тяжелая пауза. Я швырнул «Вариации Гольдберга» на тумбочку и вышел проветриться.
Психиатр доктор Бедфорд оказался грузным мужчиной с длинными, как у пианиста, пальцами и удивительно ласковым голосом. Позже мистер Питерсон объяснил мне, что для психиатров это обычное дело: им специально «ставят голос» для общения с пациентами. Но я ему не поверил.
— Как самочувствие? — спросил доктор Бедфорд.
— Прекрасное самочувствие, — ответил мистер Питерсон.
— Я прошу вас отвечать на мои вопросы по возможности честно.
— Ну, если честно, то мне здесь осточертело, и я мечтаю с этим покончить, — ответил мистер Питерсон.
Я не понял, имеет ли он в виду больницу или жизнь в целом. Но доктор Бедфорд оптимистично сделал ставку на первый вариант.
— Прямо сейчас это вряд ли возможно, — промурлыкал он. — Поэтому я рекомендую вам пока не думать об этом, а сосредоточиться на дне сегодняшнем. Как только вы окончательно поправитесь, мы вас немедленно выпишем.
— Поправлюсь? — повысив голос, спросил мистер Питерсон. — Доктор, вы читали мою историю болезни?
— Читал, — спокойно кивнул доктор Бедфорд.
— Меня ждет слепота. Ноги откажут. Я даже на горшок не смогу ходить без посторонней помощи! Потом перестану разговаривать, потом — глотать. И скорее всего сдохну, подавившись собственной блевотой!..
— Я понимаю ваше отчаяние.
— Если бы вы понимали, мы бы с вами здесь не разговаривали! Я никогда не поправлюсь!
— В подобном состоянии вы и не можете думать иначе, — сказал доктор Бедфорд. — Но это не значит, что…
— Алекс! — мистер Питерсон повернулся ко мне, трясясь от ярости. — Поскольку мистер Бедфорд, кажется, считает меня умственно отсталым, будь так любезен, скажи ему как свидетель, что я трезвомыслящий человек и все знаю о своих перспективах.
Я покраснел до корней волос.
— Я думаю, доктор Бедфорд сам все понимает…
Мистер Питерсон глухо зарычал.
— Никто не считает вас умственно отсталым, — продолжал доктор Бедфорд. — Вас поместили сюда вовсе не поэтому. Я уже объяснял: здесь находятся пациенты, которые могут причинить вред себе или окружающим.
— В том-то и дело, что это разные вещи! Никто не может мне запретить причинять вред себе.
— Но вы связаны с другими людьми, желаете вы того или нет. Вы не можете причинить вред себе, не задев их чувств.
Доктор посмотрел в мою сторону. Я стал пунцовым. А мистера Питерсона прорвало.
— Охренительно! — воскликнул он. — Шантаж благом окружающих! Думаете, я обязан жить ради блага других? Растягивать собственные мучения и заставлять других страдать вместе со мной? И вы утверждаете, что это благо?!..
Доктор Бедфорд помолчал выверенные пять секунд.
— Пожалуй, я зайду к вам попозже. А вы пока отдохните.
И ушел. Еще несколько секунд мы оба напряженно молчали. Потом мистер Питерсон сказал:
