За сколько адрон доберется до Цюриха?
Я посчитал у него в блокноте и поднес страницу ему к глазам.
— Если по автостраде А1, то меньше тысячной доли секунды, — ответил я. — А нам на машине — часа три.
А от Цюриха до Солнца?
— Восемь минут двадцать секунд, — выпалил я. (Эту цифру я знал заранее.)
А мы?
— На машине?
Да.
Тут мне пришлось немного повозиться. В итоге получилось чуть больше ста сорока лет, но это если ехать не останавливаясь и на предельно допустимой скорости. Что касается моих личных впечатлений, то одним из самых сильных стало время жизни экзотических частиц, создаваемых в коллайдере. Даже те из них, которые можно отнести к «долгожителям», распадаются уже через стомиллионную долю секунды; остальные настолько нестабильны, что не поддаются наблюдению в обычном смысле слова. Они появляются и исчезают так быстро, что их присутствие невозможно заметить — нет настолько чувствительных приборов, поэтому пока мы судим об их существовании, так сказать, посмертно. Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мыслью о том, до чего старая у нас Вселенная. Она будет продолжать стареть, пока не наступит «тепловая смерть». Тогда все звезды погаснут, черные дыры испарятся, нуклоны распадутся, и не останется ничего, кроме элементарных частиц, плавающих в бесконечной космической мгле. Так вот, чем глубже я задумывался, тем очевидней мне становилось, что весь материальный мир — это, по существу, скопище экзотических частиц. По сравнению с размерами Вселенной все сущее кажется невообразимо малым и скоротечным. По большому вселенскому счету звезды гаснут так же быстро, как мы моргаем глазом.
Но делиться этой аналогией с мистером Питерсоном я, конечно, не стал.
Вечером, после второй встречи с доктором Райнхардт, но до поездки к герру Шеферу на мясо по-бургундски, я позвонил Элли и узнал от нее, что моя история распространяется со скоростью вируса. Если вчера только парочка журналистов звонила в салон, то сегодня его осадила дюжина вооруженных камерами репортеров, умоляющих мою мать об интервью. Из всех вопросов она, застигнутая врасплох на пороге салона, когда утром пришла его открывать, ответила всего на один. Вопрос звучал так: «Что вы обо всем этом думаете?»
Она ответила:
— Я очень расстроена.
Журналисты полистали словари, и в дневных выпусках газет моя мать уже заявляла, что она «в отчаянии». После этого она больше не проронила ни слова, из чего был сделан немедленный вывод о том, что ее отчаяние безгранично. Публика жаждала удостовериться, что она испытывает адские муки, и никакая сдержанность с ее стороны не могла никого в этом разубедить.
— Я тебя предупреждала, — сказала Элли. — Общественный интерес — штука серьезная. По ящику обращение к тебе передают каждый час. Показывают твое фото и без конца упоминают твою «сомнительную» записку.
— Пусть показывают, пока не надоест, — философски заметил я. — Не думаю, что…
Элли перебила:
— Ящик ладно, но ты уже в интернете, — перебила меня Элли. — На всех форумах только о тебе и пишут. Неужели не видел? Или в Швейцарии нет интернета?
— Интернет изобрели в Швейцарии, — заметил я и осекся. От страшной догадки бешено заколотилось сердце.
— Кто говорит про Швейцарию?..
— Да все! Никто не сомневается, куда вы рванули. На свете есть только одна страна, в которой узаконена эвтаназия для иностранцев. А сложить два и два способен каждый. Если бы ты собирался спихнуть старика с обрыва, то вряд ли поехал бы дальше Дорсета. Даже в полиции додумались.
— Блин.
Я не знал, что еще сказать. Элли на том конце провода снова заговорила:
— Слушай, в новостях сказали, что они уже связались со швейцарскими властями.
— Кто «они»? Полиция?
— Ну, или полиция, или министерство внутренних дел… Откуда мне знать, кто у них таким дерьмом занимается.
— Пока я здесь, мне ничто не грозит, — после недолгой паузы сказал я. — То, что мы делаем, здесь абсолютно законно. А это главное.
— Тебе только семнадцать лет. На это они и напирают. Типа это особый случай, и швейцарские власти обязаны вмешаться.
— Швейцарцы никогда ни во что не вмешиваются, — заметил я.
— Достал ты меня своей непробиваемостью! — почти выкрикнула Элли. — Тебя, может, уже с собаками ищут, пойми ты это наконец.
— Да мне осталось продержаться всего сутки. А потом…
— Молчи! — прервала меня Элли. — Знать ничего не хочу. На самом деле не хочу. Об одном прошу: будь осторожен!
Я промолчал.
Элли чертыхнулась напоследок и отключилась. Я включил телевизор и нашел новостной канал Би-би-си. Ждать пришлось недолго: минут через десять я увидел свою фотографию. Снимочек и вправду был так себе. Я выключил телевизор и минут пять просто сидел на кровати, сосредоточенно дыша. События неожиданно приняли новый оборот, но я понимал, что не в моих силах что-либо изменить. Что до мистера Питерсона, то он, насколько мне было известно, с момента приезда в Швейцарию ни разу не включал телевизор.
Он вообще не думал о том, что происходит дома, и меня это устраивало. В этом уравнении оставалась всего одна неизвестная величина — герр Шефер. Я понятия не имел, существует ли для таких случаев, как наш, какая-либо стандартная процедура. Что-то мне подсказывало, что нет.
Дорога заняла у нас минут пятнадцать. Герр Шефер жил на тихой окраине, в Двенадцатом округе, в скромном, но удобном, без архитектурных излишеств доме, которые так ценят швейцарцы. Свет фонаря падал на газон, подстриженный настолько безупречно, что он казался искусственным. Обстановка внутри дома была такой же — неброской и практичной.
Напрасно я присматривался к герру Шеферу — никаких странностей в его поведении я не обнаружил. Он говорил и держался все с той же обескураживающей смесью строгости и небрежности. Порой мне чудилось, что за его невозмутимостью кроется нечто большее, как, например, в интонациях читающего свой монолог сатирика, который сам никогда не смеется. Дело было не в том, что он недостаточно почтительно рассуждал о предмете своих профессиональных обязанностей. Просто он говорил о смерти с той же долей серьезности, с какой отмерял говядину, грибы и вино для мяса по-бургундски.
В ходе беседы выяснилось, что герр Шефер не всегда занимался «смертельным бизнесом». На протяжении двадцати с лишним лет он работал адвокатом, специализируясь на защите прав человека. Открыть клинику его побудила твердая убежденность в том, что право человека на смерть, которое он считал высшим правом каждого, нуждается в особой защите. Именно поэтому двери его клиники были открыты для людей любой национальности, а не только для швейцарцев. Для прав человека, считал герр Шефер, не существует ни границ, ни государств.
Как ни крути, но я не назвал бы наш ужин совсем уж обыкновенным, хотя довольно скоро почувствовал себя удивительно комфортно. Герр Шефер показал себя радушным хозяином, а общение втроем протекало легче, чем у нас с мистером Питерсоном с глазу на глаз. Он писал в блокноте, протягивал его мне, а я — герру Шеферу. Таким образом, у мистера Питерсона уходило меньше времени на письмо и больше — на отдых. Герра Шефера подобный способ ведения беседы нисколько не смущал; он относился к нему как к чему-то само собой разумеющемуся. Он проявлял чудеса такта и терпения, когда я пытался, пользуясь возможностью, сказать что-нибудь по-немецки. Постепенно от примитивных заученных фраз вроде es schmeckt sehr gut я попробовал перейти к более сложным: Keinen Weinfürmich, Herr Schäfer. Ich trinke keinen Alkohol. Aber ich babe eine grosse Lust auf Coca-Cola. Keine Angst — ich habe einige Dosen im Auto.
[12]
