Снаряжение для охотничьей экспедиции стоило дорого, 20–40 руб. И промышленники разделялись на своеужинников, покупавших снаряжение артелью, и покрученников — работавших на хозяина. При удаче прибыль за сезон составляла 50—100 %. Но многие и прогорали. Зато вдруг обнаруживали, что здесь можно хорошо заработать другими способами, более привычными, чем охота на соболя. Быстро развился рыбный промысел — улов сбывали тем же охотникам и служилым, продавали на экспорт. В Тобольске иностранец описывал «замечательно большой рыбный базар», какого «не видел ни в одной стране». А особенно выгодным оказывалось хлебопашество — хлеб-то был привозным, цены на него были ого-го.
Правительство тоже взяло курс на создание в Сибири собственной продовольственной базы, привлекало сюда крестьян и ремесленников, в первую очередь кузнецов (они в то время были и «рудознатцами»). В конце XVI — начале XVII в. крестьяне, пожелавшие переселиться на Восток, получали 25 руб. от казны и еще 110 от земских властей. А в Сибири им на обзаведение хозяйством предоставляли ссуды, пашенный завод, семенное зерно, лошадей. Особыми льготами привлекали крестьян в свои владения монастыри, Строгановы. Крепостного права в Сибири не существовало, вся земля считалась «государевой вотчиной». И давали ее служилым — «по окладу» (т. е. сколько положено казаку или сотнику), а крестьянам — «по подати».
Устройством поселений часто занимались «слободчики» из самих крестьян. Выбиралось место для деревни, подавалась челобитная уездному воеводе, и тот присылал приказчика, который вместе с понятыми производил межевание земли. С «государевой пашни» требовалось вносить оброк, 10–25 четвертей хлеба, и выполнять ряд повинностей. Часто хозяева прирезали себе дополнительную землю. Это допускалось, но с «переокладной пашни» крестьяне должны были платить «пятый сноп», а служилые — «десятый» (т. е. 20 и 10 % урожая). Правительство вполне доверяло слободчикам или общинам управление деревней и в их внутренние дела не вмешивалось. Одним из слободчиков стал Ерофей Хабаров. Устюжский крестьянин, он в 1628–1630 гг. поехал в Мангазею, чтобы разбогатеть на пушном промысле. Не получилось. Но через пару лет он снова ушел в Сибирь, обосновался у устья р. Киренга, нанял работников, устроил пашни, мельницы, соляные варницы, занялся торговлей, извозом, ростовщичеством…
Деревни были небольшими, 1–2 двора, реже 5—б. Иногда для экономии тепла весь комплекс построек — дома, хлева, конюшни, амбары — строили под одной крышей. Приходилось приспосабливаться к местным условиям: пшеница тут не родилась, кое-где не прорастали озимые, унавоживание вдруг давало отрицательный результат. Поэтому вместо трехполья сибиряки переходили на переложную систему: 8—10 лет земля обрабатывалась и на 20–30 лет забрасывалась. Зато травы было много, скотоводство процветало всюду. В Енисейском уезде прочным считалось хозяйство, имевшее свыше 4 лошадей. И таких хозяйств было большинство. Стоит подчеркнуть, что и в переселенческой политике правительство строго охраняло интересы коренных жителей. Указы Михаила Федоровича требовали ставить селения только на «порозжих» местах, а «ясачных угодий не имать». «Сбивати долой» крестьян, поселяющихся на земле, принадлежащей местным племенам, и «бить кнутом нещадно» тех, кто «у ясачных людей угодья пустошает». И часто лучшие земли, более подходящие для земледелия, оставались у местных — правительство в спорных случаях принимало их сторону. Так что история с покупкой Манхэттена за 24 талера в России никак не прошла бы.
Жизнь в Сибири была нелегкой. Зимой — морозы, летом — гнус. Н. М. Спафарий писал, что «от мошек» без защитной сетки «человек ходить не может и получетверти часа». Если Западная Сибирь была страной болот, то в Восточной русские попали в край гор, где «дебри непроходимые» и «утесы каменны». Продолжались набеги калмыков на поселения на Иртыше и Оби, а в бассейне Енисея, кроме них, пытались отстаивать свои интересы киргизские и бурятские князьцы. Зато калмыцкая угроза стала дополнительным фактором, способствующим сближению русских с сибирскими племенами. Им фактически приходилось выбирать — быть подданными царя или данниками степняков. Выбор при таком раскладе был однозначным.
При городах и ярмарках постепенно росли национальные слободы. Русские, не страдая расовыми предрассудками, заводили близкие отношения с местными. Священники жаловались: «Всяких чинов жилецкие люди живут в татарских юртах с татарами и вместе пьют и едят из одних сосудов и детей приживают», а служилых и крестьян, в свою очередь, посещают «многие старые друзья и знакомцы» из «инородцев». Впрочем, эти жалобы касались вопросов не национальной терпимости, а религиозной. «Басурманином» называли не иноплеменника, а иноверца. Однако проблема религии была неоднозначной. Администрация на крещении ясачных не настаивала — они в таком случае становились «русскими» и переставали платить ясак. Но, конечно, и не препятствовала. Поэтому пропаганда веры оставалась только делом Церкви. А с другой стороны, браки были сугубо церковными, и связь с некрещеной могла рассматриваться лишь в качестве «блуда». Так что при женитьбе русских на местных женщинах их крещение было обязательно. Практиковалось это часто, возникали семьи русско-вогульские, русско-тунгусские. Что же касалось принявших крещение мужчин, то правительство рекомендовало принимать их на службу, и они стали пополнять ряды казаков.
В борьбе за бассейн Енисея союзниками русских стали буряты. Хотя сперва с ними случались стычки, но вскоре отношения стали настолько дружескими, что в документах тех времен их называют не буряты, а «браты», «братские люди». Не последнюю роль сыграла в этом гуманная политика Михаила Федоровича и Филарета. Бурятское предание гласит, что их предки, беглецы из Монголии, сказали: «Наш хан провинившимся отсекает головы, а русский царь наказывает розгами. Пойдем отсюда в подданство к белому русскому царю». На самом деле ситуация была сложнее. С востока разворачивалась экспансия маньчжуров, подчинивших ряд монгольских княжеств, с запада давили калмыки, враги бурят, и они потянулись к русским. Причем симпатии оказались взаимными, лихих бурятских наездников охотно брали на службу, а казаки стали сплошь и рядом жениться на бурятках, предпочитая их женщинам других народов.
На севере процветала Мангазея, ее население достигло 2 тыс. человек, отсюда в год вывозилось до 100 тыс. соболиных шкурок. Но тут возникли свои проблемы. Обнаружилось, что голландские и английские купцы широко занялись контрабандой: встречают в Белом море суда, идущие из Мангазеи, и скупают меха, минуя таможню. В Холмогорах и Архангельске зарубежные моряки настойчиво вызнавали пути в Мангазею. Были зафиксированы и очередные попытки европейцев самим проложить дорогу в Сибирь. Знали ли в Москве о безобразиях голландцев и англичан на Востоке? Наверняка знали. В России постоянно гостили армянские и персидские купцы, которые были в курсе хищничества в Индийском океане. Царь контактировал и с турецким султаном, а он в качестве халифа поддерживал связи со всеми мусульманами вплоть до Индонезии. И правительство приняло, может быть, слишком жесткое, но логичное решение, чтобы предотвратить проникновение иностранцев в те регионы, которые не могли быть надежно защищены. В 1627 г. пользование Мангазейским морским путем между Архангельском и Сибирью было запрещено под страхом смертной казни. Действующими остались только сухопутные тракты.
