А на Польшу, ослабленную конфликтом с собственными православными подданными, собиралась гроза. В 1620 г. Османская империя объявила ей войну и двинула армию в Приднестровье. Коронный гетман Жолкевский под Цецорой потерпел страшное поражение. Полегли тысячи воинов, в том числе и сам Жолкевский, многие попали в плен. Среди пленных был, кстати, юный Богдан Хмельницкий, а его отец, казачий сотник, погиб в этом бою. Запорожцы во главе с выбранными ими гетманами Кушкой и Бородавкой ответили набегами. 150 их чаек опустошили болгарское побережье, разграбили и сожгли Варну. Угрожали и Стамбулу, и турки вынуждены были перекрыть цепью вход в столичную гавань.
В 1621 г. Осман II решил разделаться с Польшей окончательно. Огромная армия, около 100 тыс. (польские источники называют 300 тыс., но это явное преувеличение), подступила к крепости Хотин, оборону которой возглавил королевич Владислав. А в Москву было отправлено посольство во главе с православным греком Фомой Кантакузиным с призывом тоже вступить в войну, за что обещалось возвращение Смоленска и других городов. Прислал грамоту и патриарх Константинопольский, поддержав идею союза и убеждая царя ударить на притеснителей православия. Для рассмотрения этого вопроса Михаил Федорович и Филарет созвали Земский собор, и значительная часть делегатов тоже высказалась за войну. Но Филарет, в принципе высказывавшийся положительно, с окончательным решением не спешил. Выжидал, когда исход боевых действий станет более определенным. А пока намеревался воевать «неофициально», не ввязывая страну в открытый конфликт, для чего предложил выступить на стороне турок донским казакам. Но в данном случае ошибся. Донцы отказались наотрез, заявив, что если будет сражаться Россия, то под начальством царских воевод они пойдут, а сражаться под командованием «пашей нечестивых в обычае донских казаков никогда не бывало».
В Польше царила паника. Сигизмунд совершил очередную глупость, издав универсал об аресте православных священников как турецких шпионов. Запорожцы возмутились, защищать такую власть не хотели. А паны и шляхта, несмотря на катастрофическое положение, как обычно, митинговали на сеймах, жмотились на деньги, да и сами медлили встать в строй. Литовскому гетману Ходкевичу, заменившему во главе армии Жолкевского, удалось собрать всего 30 тыс. бойцов. Спас Речь Посполитую Сагайдачный. Он явился в Запорожье, убил гетмана Бородавку, не желавшего идти под Хотин, и созвал отовсюду казаков — и запорожских, и реестровых, и тех, которые уже были «в мужики поверстаны». С 40 тыс. войска он успел на выручку Владиславу и Ходкевичу. Турки уже морально расслабились, настроились на легкую победу — и неожиданно получили мощный встречный удар казацко-польской армии. Были разгромлены, а отступление превратилось в бегство, что довершило поражение.
Порта начала переговоры о мире, и вопрос о вступлении в войну России снялся сам собой. Но в тот момент для страны это было кстати. В условиях мира она продолжала процессы своего восстановления, наращивала боевую силу. Был заново сформирован 10-тысячный корпус стрельцов. Теперь их вооружили не фитильными ружьями, а кремневыми мушкетами, и иностранцы называли их уже не «аркебузирами», а «мушкетерами» в «роскошных одеждах», «и все отборные, высокие, сильные молодцы» (Петрей, Олеарий). Форма у них и впрямь была красивой. Желтые сапоги, шапки с меховой опушкой, яркие кафтаны, у каждого полка своего цвета — малиновые, голубые, зеленые, кирпичные. Один из стрелецких приказов был гвардейским — стремянной, он всегда должен был находиться у «царского стремени». В него отбирались самые умелые и статные бойцы из других частей. Стрельцы обучались передовой для своего времени линейной тактике боя. Уделялось внимание и военной теории. Еще при Шуйском подьячий Онисим Михайлов начал составлять «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки». В 1621 г. он по поручению правительства повторно переработал и завершил этот труд, обобщавший новейший военный опыт Испании, Голландии, Польши, Австрии.
В этом же году по инициативе Филарета в России появилась первая газета — «Куранты». Правда, она была еще рукописной, в 1 экз., и готовилась Посольским приказом, в ней для царя и его окружения излагалась краткая информация о зарубежных делах. Патриарх возобновил и проекты царской женитьбы. Высказывалось предложение восстановить в правах невесты Марию Хлопову. Но тут встала на дыбы великая старица Марфа. Она была обижена своим отстранением от дел и ссылкой Салтыковых и пыталась играть в оппозицию. Правда, к реальной политике ее не допускали, и пакостить она могла лишь по мелочам. Однако в данном случае требовалось благословение матери, а она его дать отказалась.
Впрочем, Филарет не настаивал, поскольку имел на сына более широкие планы и собирался заключить брак с кем-нибудь из европейских принцесс, что дало бы России союзников на Западе. И тут уж никакие возражения Марфы и угрозы отказать в благословении не помогли. Патриарх пообещал, если станет ерепениться, отправить ее из Москвы в какой-нибудь дальний монастырь в роли обычной инокини. В 1621 г. посольство князя Львова и дьяка Шилова поехало в Копенгаген с целью сосватать Михаилу одну из двух племянниц датского короля Христиана IV. Дипломатам были даны подробнейшие инструкции; вплоть до того, что, целуя руку принцессам, с ними «не витаться» (не заигрывать) и не лезть к ним самим с вопросами о замужестве — «их девичье дело стыдливо, и с ними много говорить для остерегания их высокорожденной чести непригоже». Требовалось их «посмотреть» и «проведывать, которая здорова и к великому делу годна». Но после Смуты Россия котировалась на Западе куда ниже, чем при Грозном или Годунове. А брак с царем мог создать датчанам лишние проблемы с поляками и шведами. Поэтому Христиан IV под предлогом болезни отказался от переговоров. А от переговоров с придворными отказался Львов. Что было оптимальным выходом — ответ был понятен, но не прозвучал вслух, и царю не было нанесено оскорбление отказом.
Ну а параллельно с политическими делами, бывшими на виду, шли и «незримые», но куда более важные процессы. Россия возрождалась из разрухи. На местах пепелищ, желтея свежесрубленными бревнами, вставали деревни и города. Оживлялась торговля, открывались мастерские ремесленников, распахивались заросшие бурьяном поля. И звенели повсюду детские голоса, восстанавливая численность населения. Ведь семьи тогда были большими, произвести 10–15 потомков считалось вполне нормальным. Правда, и смертность была высокой. Но, согласитесь, это не одно и то же — родить 10 детей, из которых выживет половина, зато самых крепких и сильных, или 1 ребенка, которого родители кое-как выхаживают с помощью медицины и до взрослых лет сдувают с него пылинки, оберегая от малейших трудностей…
А какими они были, русские?
О России писали очень многие современники-иноземцы, и писали по-разному. Можно даже отметить очевидную закономерность. Те путешественники, чья миссия в нашу страну была удачной, отзывались о ней благожелательно. А те, кто потерпел фиаско, не жалели черных красок. Допустим, австрийский посол Герберштейн, которому не удалось втянуть Москву в союз против турок, договаривается до того, что русские любят калачи, «ибо они по форме напоминают ярмо», а кулачные бои устраивают, чтобы люди приучались терпеливо сносить побои. Все это, в общем, объяснимо. Но поражает другое — полная некритичность, а точнее, даже избирательность, с которой последующие историки подходили к подобным свидетельствам, отбирая лишь то, что соответствовало их собственным теориям об отсталой допетровской Руси, населенной темными «варварами». Что ж, в этой и других главах я буду оперировать теми же источниками, что Соловьев, Костомаров и иже с ними. Но, если брать факты, которые они старательно обходили стороной, картина-то получается другой.
