«Шла повсюду непрерывная, беспорядочная стрельба, которой занимались главным образом подростки, – вспоминал генерал Спиридович. – То и дело проносились с грохотом грузовые автомобили, облепленные солдатами с красными флагами, с торчащими во все стороны штыками. Особенно неприятное, страшное впечатление производили лежавшие на их крыльях солдаты с вытянутыми вперед винтовками. Это было глупо, но страшно. Солдаты орали с камионов, стреляли вверх. Над городом стояло зарево»12. Поджоги зданий, принадлежавших полиции, жандармерии и суду, не останавливались. «Начались пожары, – информировал Могилев вечером 27 февраля (12 марта) Беляев, – бороться с ними нет средств»13. Но, прежде всего, не было сил для того, чтобы бороться с вооруженными поджигателями. Вскоре и сам военный министр был арестован14. Правительство находилось под арестом в министерском павильоне Таврического дворца под охраной революционного караула, одному из командиров которого – унтер-офицеру – Керенский пожаловал невиданный доселе знак отличия – четвертую нашивку на погон15.
В 6:00 28 февраля (13 марта) Родзянко отправил Алексееву и всем командующим фронтами и флотами телеграмму: «Временный комитет членов Государственной думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной думы»16. Немного позже он вновь обратился к генералам и адмиралам с телеграммой, убеждая их сохранять спокойствие, обещая восстановление порядка в ближайшие дни и подтверждая решимость довести борьбу с внешним врагом до конца17.
На самом деле, ни о каком порядке в Петрограде не могло быть и речи. Утром 28 февраля (13 марта) в городе начались грабежи. Была разгромлена гостиница «Астория»: толпе показалось, что и там были пулеметы18. Революционные караулы, естественно, не останавливали грабежи, правильнее будет сказать, что они их обеспечивали своей силой19. Добравшись до винных складов, толпа начала громить их, днем улицы были переполнены пьяными вооруженными людьми, шла беспорядочная стрельба, аресты и обыски: победители все еще продолжали искать пулеметы на чердаках20. Вечером 28 февраля (13 марта) в Александровской зале Городской думы началась запись студентов в городскую милицию21. Попытки навести порядок, опираясь на вооруженных учащихся – вчерашних детей, – с треском провалилась. Зато в новых органах власти оказалось немало бывших уголовников и всякого рода авантюристов22.
«В городе продолжался хаос, – вспоминал С. И. Шидловский, – все возраставший. Толпа начинала все более и более хозяйничать и бороться с воображаемым противником. Говорю – воображаемым, потому что со стороны представителей старой власти никаких мало-мальски серьезных мер для восстановления порядка принимаемо не было, и они оказались совершенно растерявшимися и не имевшими в своем распоряжении какой-либо реальной силы. Знаменитые пулеметы на крышах и стрельба в революционеров из верхних этажей оказались в значительной степени продуктом фантазии, хотя в то время чуть ли не все были уверены, что это правда. Эти слухи дали толпам предлог под видом борьбы врываться в дома, производить обыски, избивать полицейских, арестовывать всякого встречного»23.
Общественное мнение смотрело на эти эксцессы сквозь пальцы: оно было подготовлено к мысли о неизбежности произошедшего. Думцы в собственном здании оказались оттеснены на второй план. Родзянко не беспокоился, Милюков считал нормальным ослабление влияния Думы: она же не была выбрана демократическим путем. Атмосфера в Таврическом дворце была весьма специфической. «Часть войск проникала в колонную залу. И там члены Думы и правительства говорили речи. Говорили и посторонние. Какой-то беспрерывный митинг»24. На улицах царила атмосфера праздника: все радовались. Особенно бурные и театральные сцены проходили у Таврического дворца. «Братцы! Да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода!» – кричал приходящим В. Н. Львов. Когда к Думе под красным знаменем подошел инженерный батальон, Чхеидзе стал на колени, выхватил флаг у знаменосца и стал целовать его как святыню25. «Все желали смены Николая II, – вспоминал сотрудник МИДа, наблюдавший за происходящим из окон министерства, – и ждали ее; с этой стороны начало Февральской революции было встречено со всеобщим удовлетворением»26.
Удручена была лишь часть кадровых военных, понимавших, что армию теперь не удастся удержать от развала и, следовательно, война будет проиграна27. Впрочем, столь трезво мыслящих людей было немного, к тому же для некоторых внешняя угроза была не столь страшна по сравнению с ненавистным самодержавием. Показательными для настроений этого момента были слова Керенского, сказанные им при встрече с лейб-гренадерами: «Весь народ заключил один прочный союз против самого страшного нашего врага, более страшного, чем враг внешний – против старого режима»28.
Абсолютному большинству казалось, что опасность сепаратного мира преодолена и теперь придворная германская партия, более вымышленная, чем реальная, не будет угрожать стране. Скептики в февральские дни были исключением, но опасений начавшиеся события все же не вызвали почти ни у кого. «Это уже революция… во главе с четвертой Думой? – отмечал в дневнике 28 февраля (13 марта) Ю. В. Ломоносов. – Или это одна из самых замечательных страниц истории, или балаган»29. Правильно оценить происходившее было сложно: слишком уж быстро менялись события. Впрочем, находились и те, кто сразу же правильно оценил эти события. Советник французского посольства граф Шарль де Шаброн в ответ на поздравление с начавшейся революцией как явным успехом для союзного дела ответил: «Не обманывайтесь. Сегодня мы проиграли войну»30. Он имел все основания для такой оценки событий.
Русская армия на глазах переставала быть армией. Прежде всего, уничтожалась дисциплина и ее наиболее зримые носители. «В каждом районе, – вспоминал большевик Н. И. Подвойский, – восставшие шли к казармам, требуя от солдат участия в освобождении народа. Офицеры запирали ворота казарм, выставляли караулы из “надежных” солдат. Но солдаты, возбужденные призывами рабочих, устраняли офицеров, сметали охрану и открывали ворота»31. Именно офицеры и генералы с первых дней революции вызывали наибольшее подозрение у толпы и ее руководителей32. Революция всегда видит в армии своего главного противника и, естественно, стремится обезглавить его. В данном случае это чувство было особенно сильным. Армия решила успех переворота тем, что вышла на улицы, частично перебив своих командиров, а частично заставив их следовать за собой. Впервые в русской истории не офицеры вывели солдат из казарм, а наоборот33.
У многих лидеров думской оппозиции масштаб произошедшего вызвал шок. «Буржуазные круги Думы, – отмечал современник, – в сущности, создавшие атмосферу, вызвавшую взрыв, были совершенно неподготовлены к “такому” взрыву»34. В эти часы среди толпы и ее руководителей господствовало не только чувство победителей. Воспоминания о том, как была проиграна революция 1905–1907 гг. и какую роль в ее поражении сыграла армия, вызывали страх, страх перед несуществующей еще контрреволюцией, страх перед армией и, естественно, перед теми, кто смог бы повести ее за собой35.
13 марта Нокс отмечает в своем дневнике, что по дороге в посольство из Думы он встретил Терещенко, который информировал его о попытках наведения порядка в воинских частях, якобы принимаемых думцами. Они старались уговорить офицеров вернуться в свои части36. В этот день Временный комитет Государственной думы издал приказ, обязывавший всех офицеров, находящихся в Петрограде, вернуться в свои части для восстановления порядка и боеспособности. Для этого 1–2 (14–15) марта они должны были явиться в Зал армии и флота и получить пропуск от новой революционной власти. «Промедление явки гг. офицеров к своим частям, – гласил текст приказа, – неизбежно подорвет престиж офицерского звания»37.
