Она уперла большие, полные руки по обе стороны от себя в дверную раму, словно давая понять, что пропускать нас в дом она не собирается. Не знаю, чего могут люди опасаться, живя на Брайтон-Бич, но она была крайне насторожена и готова к отпору.
Глядя на ее руки, я не к месту подумала, что они всю жизнь принимали младенцев, рождавшихся на свет… Наверное, им было уютно и надежно в этих сильных, больших руках.
– Поверьте, это очень важно!
– Откуда вы знаете мое имя?
– Мне Людмила Куркина, невестка Елены Петровны, о вас говорила.
– Куркина?.. Вы откуда, из Москвы?
– Вчера вечером только прилетели.
– А этот, – кивнула она на Джонатана, – Сандерс или как его, – тоже из Москвы?
– Вообще-то он англичанин, но мы были вместе в Москве…
– Он тебе кто?
Джонатан, похоже, забавлялся, слушая этот допрос – слова ему были непонятны, но то, что это допрос – понятно вполне.
– Он мне – друг.
– Друг? В каком смысле?
– В самом прямом: друг.
– А адрес мой как нашли? У ней нет моего адреса, у Людмилы!
– В справочной эмигрантской службы, – быстро сказал Джонатан, среагировав на слово «адрес». – Вы по-английски понимаете?
– Понимаю, когда нужно, – отрезала Колесникова.
То есть примерно одно слово из десяти, рассудила я. Поэтому перевела на всякий случай:
– В справочной эмигрантской…
– Я же сказала, что понимаю! – осекла меня Колесникова. – Это, значит, мой адрес так легко найти?
А черт его знает, легко или нет! Но не могу же я рассказывать ей про дядю Уильяма, который работает в английской разведке! К тому же она явно не слишком обрадовалась факту, что кто-то ее нашел.
Я в ответ просто пожала плечами, ничего не сказав.
– Куркина, говоришь… И зачем это я вам понадобилась?
– Наталья Семеновна, мы к вам пришли с самыми мирными намерениями, я вас уверяю… Если вы не хотите пустить нас в дом, то пойдемте куда-нибудь, где можно поговорить спокойно! Поедемте к нам в гостиницу или пойдемте в кафе, но только, прошу вас, не отказывайтесь выслушать нас!
Колесникова взглянула на часы. Я тоже. Было уже полпервого – пока я крутилась во все стороны на Брайтон-Бич, глазея на диковинную улицу и суя нос во все лавки, кафешки и лотки, балдея от всех этих названий по-русски вроде «Золотого ключика» или «Чародейки», прошло немало времени и приблизился обеденный час.
– Мы можем пригласить ее пообедать в хороший ресторан? – шепнула я Джонатану. В ответ он кивнул утвердительно.
И, словно угадав мои мысли или просто поняв мои слова, Колесникова сообщила:
– Я обедать собираюсь.
– Мы вас приглашаем! – заторопилась я. – В хороший ресторан!
Она ломаться не стала. «Ждите здесь», – бросила она нам и прикрыла дверь своей квартиры за собой. В мелькнувший просвет я увидела кусочек убогого интерьера и подумала, что не столько опасения, сколько неловкость за вид своего жилища вызвала отказ Колесниковой пустить нас к себе.
Пятнадцать минут спустя Колесникова появилась неожиданно нарядная, причем одетая не без вкуса. Из-под расстегнутой дубленки были видны темные, хорошо отглаженные брюки, шерстяной кардиган, шелковый шейный платок. От нее пахло «Клима» – любимыми духами советских женщин. Должно быть, привезла с собой, из старых запасов, когда ей, как и матери Кости, дарили духи и коробки конфет… Тут ей французские духи вряд ли по карману.
Вид у Натальи Семеновны был несколько торжественный. Выход в хороший ресторан – это было для нее событием. Если она и любила хорошие рестораны, то это тоже осталось в прошлом – здесь она, наверное, жила по тем самым загадочным талонам, объявление о которых я видела в магазинах.
Что ж, если наше приглашение оказалось ей по вкусу – тем лучше.
Джонатан любезно открыл перед ней дверцу сверкающего новизной компактного «Шевроле», взятого напрокат еще утром. Колесникова степенно села, и мы покатили в сторону небоскребов. «Заодно и Манхэттен увидишь», – сказал мне Джонатан.
Поставив машину на самой южной точке Манхэттена, там, откуда видна статуя Свободы, мы пошли пешком вверх по Бродвею. Первым приличным рестораном оказался итальянский. Метрдотель, с царственной посадкой головы и седеющей шевелюрой, проводил нас к столикам.
Колесникова с любопытством оглядывалась, как и я, впрочем. Ресторан был красиво отделан керамическими тарелками с римскими пейзажами и явно дорог. Он был почти полон – служивые люди стеклись сюда на обед, но служивые люди не всякие, а хорошо зарабатывающие, что каждый любопытствующий мог прочесть прямо на их самодовольных скучных лицах, без необходимости прикидывать уровень их доходов по костюмам и манере себя держать.
Мне показалось, что Колесникова была разочарована. Она так старалась, одевалась, так предвкушала этот «выход», но здесь, в этом ресторане, не было того, что во Франции называют «амбьянс» – атмосферы уюта и непринужденности. Деловые люди ели деловито, переговаривались деловито, не глядя по сторонам, и деловито покидали свои столики, стремясь поскорее вернуться к своим делам. Ресторан быстро пустел. Тем лучше для нас, подумала я, изучая меню.
Наконец заказ был сделан, вино – Джонатан выбрал одну из лучших марок Бордо – принесено и разлито по бокалам. Наталья Семеновна взяла свой:
– Ну, будемте здоровы.
Некоторое время она сосредоточенно дегустировала незнакомое ей вино.
– Слушаю вас, – наконец произнесла она чинно, словно мы к ней на прием пришли. Но в ее голосе больше не было настороженности.
– Я, Наталья Семеновна, – заговорила я, – родилась двадцать один год назад. В роддоме, в котором вы работали. И в истории моего рождения есть какая-то тайна… Мы приехали к вам сюда, в Америку, на другое полушарие, в надежде, что вы поможете мне эту тайну прояснить. Мое желание, надеюсь, вам понятно, но станет еще понятнее, если я добавлю, что из-за этой тайны меня хотят убить. И из-за нее уже погибли несколько человек…
Я говорила. Я, разумеется, рассказывала «сжатый вариант» – без подробностей, без лишних деталей, без имен и фамилий. Зазорина не была названа, и даже Шерил я не упомянула из предосторожности, рассказав историю со взрывом так, что получалось, будто я была одна возле машины. В конце концов, роддом имени Индиры Ганди, где работала Колесникова, имел отношение лишь ко мне лично.
Колесникова слушала, глядя на меня как-то исподлобья, забыв про свою пиццу «Кальцзоне». Я тоже почти не притронулась к еде, и только Джонатан спокойно уминал свою «Лазань». Он обладал удивительным даром не мешать и не смущать своим присутствием. Он позволял забыть о том, что он сидит рядом и ничего не понимает. Он как бы предоставил мне право решать самой, когда надо ему перевести, а когда и не стоит прерывать основную беседу переводом, и с ним я могла не думать о вежливости и приличиях, не мучиться от неловкости, исключив его невольно из разговора.
