— Так ты оттуда?
— Из Бишкека. Когда там начались революции, первыми на родину потянулись немцы. А потом и русские, мама с папой переехали в Тюмень.
— Гм… Куропатки?
— Горные индейки. Очень вкусные. Эти — просто копия! Только больше размером. Эх, жиру в них… До революции самые опытные охотники-киргизы занимались охотой на уларов, специальный промысел. Мясо уларов считалось настолько целебным, что его употребляли в качестве лекарства от проказы и оспы. Было старинное поверье, будто человек, поевший уларов, не только сам не заболеет оспой, но даже маленькая частица такого человека имеет целебную силу… И многие верили. Ну, сам понимаешь, суеверия всякие… Говорят, что в те времена за одного улара платили сто баранов. А за один палец человека, евшего уларов, — двадцать баранов, потому что мясо такого человека тоже целебное и предохраняет от оспы. Все охотники хотели добыть улара, но его очень трудно убить: эти птицы водятся только высоко в горах, и их мало.
— Не больно-то высоко, как я посмотрю! — заметил я, кивнув головой на стаю, с неменьшим любопытством разглядывающую нас.
— Отец был охотником, иногда баловал нас таким деликатесом, — вспомнил Лешка. — Подстрелить улара — заветная мечта многих. Обычно их бьют случайно, на горных охотах, когда они неожиданно налетают. Улары живут на крутых склонах, рядом с ледниками или вечными снегами. Но им нужны и альпийские луга. Они же в основном пешком передвигаются, причем всегда вверх по склонам, лезут, как настоящие альпинисты! Вниз спускаются по воздуху, планируют с гребней к лугам, и затем весь день, собирая по пути корм, карабкаются к местам ночевок.
— Что там у вас? — спросил подошедший Винни.
— Да вот, товарищ птичек увидел, уларами прозвал, — ухмыльнулся я. — Утверждает, что, по киргизским поверьям, они целебные. Спасают даже от оспы.
— Вот как? Любопытно, любопытно! — сразу заинтересовался вьетнамец.
— Они очень крепки на рану, — предупредил парень. — Подранок никогда не становится добычей, фиг доберешь. Бить надо точно.
— Сейчас стрелять не буду, — промолвил охотник. — А вот если останемся в горах на ночь…
— На тебя вся надежда! — воскликнул я.
— И дылду-зайца вальни! — горячо подхватил Лимонов, облизываясь. — Одного зайца и птицу. Можно парочку, я вам сделаю киргизскую колбасу из улара.
— Забились, — решил я за главного стрелка группы.
Винни улыбнулся и кивнул головой, а улары, почувствовав неладное, с нежными серебристыми трелями, которые можно передать звуками «уль-уль-уль», за считаные секунды перелетели подальше.
Шли мы не по руслу, где легко поломать ноги на мокрых, покрывшихся скользким илом камнях, а по правой террасе — широкой зеленой полосе подошвы. Квадроцикл здесь не прошел бы, а байк Лешке порой пришлось бы перетаскивать на руках.
Через километр охотник насторожился.
Дав знак, чтобы мы стояли и не приближались, он наклонился к самой земле и начал что-то внимательно изучать. Следы какие-то увидел… Раз не зовет нас с Лешкой, значит, мы ни черта и не поймем. Появится доступное пониманию — покажет.
Вот Винни выпрямился, сбил на нос кепку и, совершенно по-русски озадаченно почесав затылок, махнул рукой вперед. Алгоритм ситуации известен: ищейка встала на след, значит, наша задача — полностью взять на себя контроль местности, дабы мастер не отвлекался на наблюдение. Наконец, вьетнамец сделал приглашающий жест, и мы подтянулись.
— Я не совсем понимаю, что тут происходило, друзья. Пока. Но кое-что уже могу сказать: один из американцев, если это были американцы, конечно…
— А кто же еще? — возмутился индеец.
— Может быть. Один из них выжил.
— После схватки с тем чудовищем? — удивился я.
— Да. Он был тяжело ранен, но двигаться мог, смотрите, — с этими словами охотник указал нам на след подошвы.
Ну что, след себе и след, хороший башмак, вибрам на подошве. Но как Винни определил, что человек ранен? Эх, учиться и учиться. Ага, вот и еще один.
— Он торопился, как мог. Пошли дальше.
И снова мы с Лешкой встали в боевое охранение.
Умение читать следы, на уровне расшифровки сценариев произошедшего, всегда вызывало у меня восхищение. До встречи с вьетнамцем я считал, что к такому искусству способны исключительно люди чистого поля, напрочь отлученные от городской среды, иначе чутье быстро начнет давать сбои… У таких мастеров и восприятие мегаполиса особенное — как бесполезного и даже опасного образования, в коем нормальный человек жить не может. Там слишком много следов и чужих глаз.
Мне рассказывали историю о том, что один из бригадиров эвенкийских оленеводов участвовал в Великой Отечественной войне. Вначале его назначили снайпером, как очень меткого и опытного стрелка. Потом выяснилось, что боец — уникальный следопыт, и его забрали в фронтовую разведку. Поведал он как-то человеку, записавшему рассказ, как в самом конце войны его разведгруппа была направлена для выяснения обстановки в окрестности небольшого городка в Восточной Саксонии:
— На рассвете мы скрытно подобрались к городским окраинам — никого нет. Осторожно вошли в город… Что такое? Автомобили на улицах стоят, магазины открыты, витрины заполнены, а самих жителей нигде нет!
— Так куда же немцы подевались? — спросили его.
— А все в тайгу ушли!
Немцы бежали из города перед приходом наших войск, а для бригадира оленеводов все, что не являлось городом, было тайгой — самой безопасной средой, которая всегда приютит, укроет и накормит. Значит, умные немцы «ушли в тайгу».
Вьетнамец почти разрушил шаблон. Образованный человек, преподаватель. И город ему не чужд.
Но мне кажется, что он рассуждает точно так же.
Человечество манят города, и с этим ничего нельзя поделать…
Прелести большого города, его удобства, высокая организация жизненного пространства, богатая культурная жизнь, открывающиеся в обучении, досуге и работе возможности кружат голову. Да и на Кристе очень многие хотели бы поселиться в Манаусе. Мне еще на Земле казалось, что настанет такое время, когда на планете будут существовать лишь огромные мегаполисы, промышленные, научно-исследовательские и аграрные центры, объединенные в агломерации, и очень редкие фермы, как экзотика. А все остальное станет безлюдной «тайгой»…
В движении каждый из нас нес оружие по-своему.
Энергичный, даже несколько дерганый Лешка тащит автомат на груди, перекинув брезентовый ремень через шею. Молодой он еще, не боится шейного остеохондроза. Меня иногда уже прихватывает: то в пояснице кольнет, зараза, то меж лопаток. Ирка Сухинина, добрая женщина, сказала, что мой костяк к тридцаточке уже полностью сформировался и теперь начинает, видите ли, притираться. Я надеюсь, что фельдшерица так шутит. И тем не менее автомат несу под мышкой, ремень поперек туловища — легко вскинуть, руки свободны, что важно, когда идешь по камням и на шею не давит.
