Машина проезжала мимо сада Кирова с его летним деревянным кинотеатром еще довоенной постройки. Когда его возводили, то проектировщики думали только о том, что кино, как говорил один лысый и весьма шизонутый вождь мирового пролетариата, важнейшее из искусств, и считали, что этого достаточно, чтобы задурить этому пролетарию головы и завлечь его сюда, как муху на мед. И они совершенно не озаботились о каких-либо удобствах для посетителей, о каких-то их естественных потребностях и потому не удосужились не только с размещением в кинотеатре какого-либо буфета, но и даже простого отхожего места. Ни внутри строения, ни вне его. И поэтому, разнородные представители самого передового класса в мире, выходя из недр сего храма важнейшего искусства после просмотра фильма, поодиночке и группами, наперегонки устремлялись в ближайшие кусты парка, дабы справить там свою нужду.
Но в темное вечернее время суток в кусты было мотаться не резон, дабы там ненароком не наступить в испражнения или оказаться внезапно изнасилованным, и кинозрители мочились прямо на деревянные колонны портика кинотеатра. В итоге, со временем, основания колонн подгнили, разрушились, и теперь не поддерживали крышу портика, а висели на ней, как огромные деревянные сталактиты, ждущие своего рокового часа, чтобы рухнуть вместе с крышей и придавить немного пролетариев.
Через два квартала отсюда находилось здание милиции. Красный свет светофора остановил машину. Нинель зажгла вторую сигарету. Она продолжала бросать короткие взгляды на Николая в некоторой нерешительности.
— Федотов страшный человек! — наконец выпалила она с пылом. — Я тебе все расскажу, только не хочу, чтобы об этом знал Рома и, тем более, его родители. Они и так не желают допускать меня в свою семью, особенно Ромкина мать — Инесса Васильевна. Обещай мне! — Нинель взяла Николая за руку, лежащую на руле. — Об этом я не хочу говорить даже следователю — только тебе.
— Хорошо, не скажу, но только если это не относится к делу.
Зажегся зеленый свет, Николай отстранил руку девушки, мешавшую управлять машиной, и теперь Нинель, поняв это по-своему, выглядела снова подавленной. Она набрала в рот воздуха, словно перед опасным прыжком с высокой вышки в воду, и продолжила:
— Когда я оканчивала первый курс, то на какой-то тусовке, где собиралась молодежь от искусства — ну, там всякие художники, поэты, артисты, студенты таких же профильных ВУЗов — познакомилась с одним парнем. Он был классный скульптор, перспективный. Стасом звали. Правда, так ничего потом и не добился, я даже слышала, будто он умер в прошлом году. Но не в этом дело. Я влюбилась в него, а он пристрастил меня к наркотикам. Мне с ним все было в кайф — и любовь и герыч. Но постепенно дозы становились все больше, и ширялась я все чаще. Учеба тоже пошла наперекосяк, первый курс я еще кое-как осилила, а на втором пришлось взять академический отпуск. Один раз чуть в ящик от передоза не сыграла. Два раза меня Ксения в больницу укладывала на излечение, но толку было немного. Отлечусь, а через неделю или две, опять за старое бралась, особенно если со Стасом сойдемся. Ну, Ксения, и обратилась к Федотову, мол, может какое-то хорошее заграничное лекарство есть, чтобы меня спасти. А Федотов сказал ей, что у него дома есть все нужные лекарства, но только надо меня ему забрать к себе на недельку, и чтобы Ксения их в это время не тревожила.
— Слушай, да он для Вас каким-то ангелом-хранителем был! Вот и для тебя тоже. Я о нем стал менять свое мнение. Так зачем ты-то его убить собиралась?
— Опять ты за свое! Да не убивала я его, пойми ты!
Нинель застонала, опустила голову, выдохнула и бессильно опустила руки на колени, невидящими глазами рассматривая что-то у себя под ногами.
— Не веришь ты мне, — секунду помолчав, нараспев проговорила она. — Но все равно — слушай дальше. Короче, привез Харитон Иринеевич меня к себе, я думала, в царские хоромы попаду, а у него всего лишь обыкновенная скромненькая такая двухкомнатная квартирка оказалась, правда в хорошем месте — в доме утюгом на Малой Подьяческой.
— Это где Раскольников убил старуху-процентщицу что ли?
— Во-во! И там у Федотова полно восточной атрибутики разной было — вазочки, болванчики китайские, какие-то погремушки непонятные — но не для детей, свечи всякие, лампадки, манускрипты старинные на разных языках. Да суть не в том. Он наказал мне помыться и ложиться голой на стол. Он его расчистил от всякого хлама и постелил сверху какой-то мягкий ковер. У меня тогда ломка была страшная, я ему сказала, чтобы сначала на дозу дал, а потом пусть делает со мной все что хочет. Федотов еще как-то странно спросил меня, мол, точно, все, что захочет? Я на это не обратила особого внимания, говорю, мол, да, давайте же скорее. Он сказал, де, хорошо, иди, мойся, у него все есть тут дома. Ну, я помылась, он мне дал какой-то дури — шарик пожевать вонючий какой-то, размером с горошину. И так мне прикольно стало! Будто хорошо ширанулась. Потом я забылась.
А потом все как в тумане было. Я лежала в полузабытьи на столе голая, он меня чем-то окуривал, какой-то погремушкой, похожей на консервную банку на спице, трещал-вертел. Меня то в жар, то в холод бросало, какие-то видения кошмарные были. Иногда, когда я выходила из забытья, он кормил меня какой-то дрянью из ложечки, похожей по вкусу на прокисшую овсяную кашу, поил чем-то терпким, вроде пунша. Я потеряла счет времени. А потом, в один момент, как-то очнулась — совершенно здоровой, бодрой и сильной, казалось, могла горы свернуть, только вонючей сильно, будто из выгребной ямы вылезла.
Оказывается, неделя прошла. И Федотов сказал мне, что больше я к наркотикам никогда не притронусь, меня воротить только от одного вида их будет. И это, впоследствии, оказалось правдой. Я ему говорю, мол, спасибо, спасибо, я так вам обязана, не знаю, как благодарить, как рассчитаться. А он усмехнулся как-то криво и сказал, что за все уплачено и еще сказал, чтобы шла мыться в ванну. И там я вдруг поняла, что он не только лечил меня, но и пользовался как женщиной. И тут мне стала понятна его усмешка, вспомнила я и его слова в самом начале перед лечением. Козел похотливый!
Но, по правде говоря, я не знала, как мне теперь с ним себя вести — то ли благодарить, то ли в милицию заявить, то ли тут же чем-нибудь по башке отоварить. Вышла из ванны, смотрю, он стол накрыл по-королевски — в ресторане такой закуски не увидишь, шампанского целую батарею выставил. Мне есть сильно хотелось, набросилась я на еду, ем себе, да шампанским заливаю. Захмелела, хорошо стало, думаю, ладно, хрен с ним с этим стариком гребаным, он меня вылечил, Ксению в свет вытащил, что мне, дырки за это жалко что ли? В общем, напилась, а потом он меня домогаться опять стал, деньги стал совать. Ну, тут уж я плохо соображала и, можно сказать, добровольно ему отдалась. А после, когда мне деньги были нужны, я ходила к нему, он давал, не так чтобы много, но прилично, а я с ним телом расплачивалась. Ясное дело, Ксения об этом не знала…
— Приехали, — перебил ее Николай, шокированный ее признанием. — Дальше у следователя говорить будешь.
Машина въехала в засаженный старыми, корявыми тополями двор угрюмого кирпичного здания, с зарешеченными стеклами. На его крыльцо, около которого стоял черный «воронок» и синий «УАЗик», поднимались и сходили вниз люди с насупленным, серьезными лицами, большинство из которых носили милицейскую форму. На крыше крыльца сидела длинноногая ворона и надрывно каркала, словно зачитывала приговор всем впервые сюда входящим.
