Лина сидела рядом, любопытно следя за его работой. Сначала она задавала вопросы (а это что? а это зачем? а о чем книга?), потом умолкла, завороженно глядя, как белый лист начинал жить, обретать смысл и форму.
И снова Алекс сладостно мучился от ее близости; погруженный в работу, сосредоточенный, он все же чувствовал ее дыхание, ее тепло, ее присутствие. Иногда она заглядывала через его плечо, чтобы лучше видеть, и тогда ее легкие волосы, сияющие на свету лампы, щекотали его щеку…
Она коснулась вдруг его плеча, осторожно и легко.
– Андрей…
– Да?
– А я тебе… не мешаю? Если я у тебя буду жить?
– Конечно, нет. Я ведь сам тебя попросил, чтобы ты осталась!
– Потому что я тебе нравлюсь?
– Потому что ты мне нравишься.
Она замолкла, глядя, как он обмакивает кисточку в гуашь.
– Я люблю запах краски… А подружка у тебя есть?
– Нет. Нет у меня никакой подружки. Ни жены, ни подружки.
– Почему?
– Так получилось. А что, ты хотела бы, чтобы у меня была подружка?
– Нет. Не хотела бы. Я бы тогда ревновала!
Ревновала? За Линой никогда такого не водилось. Когда бы Алекс ни пришел, куда бы он не отлучился, никогда и тени подозрения или ревности не мелькало в ее лице. Это что-то новое, ревность.
– Андрей!
– А?
– А ты ревнивый?
– Я? Даже не знаю…
Тоже интересно. Он, со своей стороны, никогда ее не ревновал. Правда, она никогда не давала повода для ревности (впрочем, разве ревности нужен повод?); но однажды Алекс приметил, что Георгий заинтересован его женой не на шутку. Это только позабавило Алекса, не более. Наверное, он и в самом деле не ревнивый?
– А вот если бы ты любил кого-нибудь, – допытывалась Лина, – например, если бы ты меня любил, ты бы меня ревновал к моему мужу? У меня ведь муж есть, ты знаешь.
«Ну знаете ли, к самому себе ревновать – это чересчур. Но как это объяснишь Лине?»
– Наверное, – сказал Алекс, чтобы что-то ответить.
– А почему ты ничего не спрашиваешь о моем муже? Может, потому что ты ревнуешь? Он, например, тоже в издательстве…
Алекс перебил ее, желая избежать опасного поворота:
– Ты, помнится, ничего не пожелала узнать ни о своем прошлом, ни о своем муже! Так что же мне у тебя спрашивать?
– Тоже верно, – согласилась Лина.
– Андрей? – снова заговорила она после некоторой паузы. – Ты смотрел «Титаник»?
– Частично. А ты?
– Я в больнице видела… Это как – «частично»?
– Сбежал с середины, – пробормотал Алекс, занятый работой.
– Почему?
– Не люблю сахар в сахарном сиропе. И коммерческую слезодавильню – тоже не люблю. И уж вовсе терпеть не могу, когда меня программируют на эмоции, нужные расчетливым авторам, – я не желаю встраиваться во всенародные и всемирные отряды плакальщиков. Я вообще не понимаю, как можно идти смотреть фильм, когда заранее знаешь, что два часа подряд на твоих глазах будут гибнуть люди, а ты будешь утирать сопли, – право, патология какая-то! Ты, возможно, не помнишь, был такой фильм, «Гусарская баллада», премилая старая комедия, и в ней была фраза: «Вы плакать любите?» Так вот, у меня такое ощущение, что у нас все поголовно обожают плакать! Я люблю совершенно другое кино – в котором есть воздух, неоднозначность, смысловой простор, в котором у тебя не вымогают те или иные эмоции и мысли, а предоставляют тебе свободу чувствовать и думать…
Алекс вдруг спохватился. Тоже мне, оратор! Критик! Разошелся! Выплеснул на ее бедный, едва проснувшийся после комы интеллект, на ее простодушное сознание ребенка свои художественные концепции!
Он посмотрел на Лину. Она сидела, нахмурившись.
– Впрочем, – Алекс осторожно взял ее за руку, – это мое мнение, и я его никому не навязываю… Тебе, должно быть, фильм понравился?
– Понравился! – с вызовом произнесла она.
– И хорошо, – поспешил успокоить ее Алекс. – Это нормально. Девушкам обычно такие фильмы нравятся, – и Алекс снова углубился в работу.
– Какие – «такие»? – не сдавалась Лина.
– О любви – большой, красивой и с первого взгляда.
Лина по-прежнему хмуро взглянула на него и ничего не сказала.
Алекс откинулся от листа и, полюбовавшись на свою работу, перевел взгляд на Лину.
– Я угадал? – не смог он сдержать легкую усмешку.
Лина прикусила губу. Андрей над ней смеется?
– Ты не понимаешь! – запальчиво воскликнула она. – А вдруг я любила кого-нибудь так? Ты в состоянии представить, как это ужасно, – ведь я этого человека забыла! И свою любовь забыла! Это страшнее, чем утонуть!
Не стоит жалеть, девочка. Возвышенные трагедии о любви, вздымающейся на буйных волнах молодых гормонов, потому и остались в истории, что ее действующие лица погибли, не дожив (к счастью для поклонников жанра) до совместного быта, до каждодневной мелочовки, до плачущих по ночам младенцев, до ревности, скандалов, разводов, дележки имущества… Эта любовь – не более, чем прекрасное воспоминание, с которым не живут – с которым умирают.
Любовь же, с которой живут, – это постоянный труд души. Это сад, нуждающийся в кропотливой работе по его возделыванию. Сад, который без внимания и без заботы дичает и чахнет.
– Почему ты молчишь?
…Что, собственно, и произошло у них с Линой. Одно хорошо: опыт служит для того, чтобы извлекать из него уроки. И теперь Алекс знает, как…
– Ты не веришь в такую любовь? Да? – горько предположила Лина. – Ты считаешь, что это только в кино бывает, да?
– Дело не…
Он осекся, замолчал. Только теперь до него дошло, что Лина завела этот разговор неспроста. Алекс отложил кисть в сторону и внимательно посмотрел на нее. В ее глазах стояла совершенно детская обида. Вот оно что… Ребенок мой наивный, насмотревшийся взрослых фильмов! Детонька, жена моя, любовь моя… – перехватило горло у Алекса.
– Не бывает, – глухо ответил он, пряча повлажневшие глаза. – С первого взгляда – не бывает. – Кашлянул, улыбнулся и добавил почти шепотом: – Бывает только с четвертого дня.
И он протянул к ней руки.
…Она закинула на него ногу, она скользила ею по его телу, той внутренней стороной бедра, где кожа особенно чувствительна; она закрыла глаза, отдавшись целиком ощущениям. Это кожа разговаривала с кожей, это тело общалось с телом – сознание в этом не участвовало.
Алекс молча любовался ею. Раньше было по-другому, раньше она беспокойно следила, так ли она все делает и доволен ли он; да и Алекс вел себя ровно так же. Вот это и есть неумение быть самим собой, думал он, и именно этим они все портили! Их страсть, не успевая разгореться, распылялась и сходила на нет в суете умственного беспокойства…
