Привычным движением Тороп отцепил скуфеть, что висела у него на поясе, и поднес к своему бледному обветренному лицу. Улыбнулся через силу.
– Ай да Владимир! – прокричал он громко, как мог, насколько позволял полусорванный голос. – Ай да княже! Видали, братцы, какой срамоте обучил его Езус! Каждый русич, он тем и красен, что хорош сам по себе и не похож на другого! И одежда у него сама по себе своя, и походка, и повадки, и лик! Да где же это видано, братцы, чтобы русские вот так вот были на одно лицо, как греческие бараны. Может, и бабы у них в одинаковых сарафанах? А коли еще зады у этих баб одинаковые, то как же они их не путают?
– А может, и путают! – донеслось из пестрой толпы, после чего несколько человек, забывая про тоску, засмеялись. Тороп сразу же отметил рыжеволосого весельчака, бывшего княжеского гридня, бежавшего от новой веры, а теперь поддержавшего его речь, и сделал одобрительный знак рукой.
– Это они с виду такие несокрушимые, братья! – продолжал Тороп, едва не срываясь на хрип. – А ударь каждого из них по правой щеке, так он сразу же левую подставит! А почему? Да потому что этому их научил Езус! И Владимира научил, а потом и все его баранье войско! Слыхали про такое?
– Слыхали! – прокричали некоторые, а все тот же гридень среди них – громче всех.
– А раз слыхал, то выходи! – подозвал его Тороп. – Расскажи братцам своим, чему еще учит Езус!
Гридень вышел из толпы, встал возле торопова коня, состроил гримасу и все поняли, кто будет вторым человеком в отряде, если сегодня выживут, конечно… Много раз говорил Тороп: как только отберет у Владимира главную скуфеть, то самому верному из людей отдаст свою. «А еще я знаю мастера, который лучше всех изготавливает скуфети, – рассказывал Тороп. – Когда вернем нашу исконную веру повсеместно и займем киевский княжеский стол, то я тому мастеру закажу сразу несколько скуфетей. По одной скуфети на каждую вотчину. И будут русские люди, как и прежде, любоваться чудодейственными орнаментами, которые окажутся в ваших крепких руках, слушаться вашего верного слова, наживать добро и почитать истинных богов».
– Ну, говори что-нибудь, – оборотился он к гридню.
– А еще я слыхал, – громко произнес гридень, – что Езус убивать не разрешает, даже во время брани. Так, помять маленько, ремнями выпороть, простить, да и все.
– Правильно! – обрадовался Тороп, увидев, что его люди задвигались, приободрившись. – И я про такое же слыхал. Плашмя они бьют, а не острием. А из этого всякому должно быть ясно, что трусливая у них вера! Правду говоришь! Давай еще!
– А еще я слыхал, – продолжал гридень, давясь от смеха, – что этот Езус прелюбодействовать не велит. Так, мол, смотри на бабу, слюни глотай, а прикасаться не смей.
После этих слов Тороп расхохотался так, как еще не смеялся со времен побега от Владимира. Еще бы, такая удачная шутка про баб, и не просто шутка сама по себе, а и на самом деле – заповедь, придуманная Езусом. Именно сейчас, вдохновляясь перед боем, он поверил, что не проймет новая вера русского человека, да и кого она может зацепить? Разве только евнухов с цареградского двора… «Слюни глотай, а прикасаться не смей!» Вытирая слезы, выступившие от веселья, хотел добавить, что князь Владимир, должно быть, оскоплен, коли ему такая заповедь по душе. Зачем тогда, спрашивается, восемьсот жен имеет? Но, отсмеявшись, обратил внимание, что в его отряде уже не улыбается никто… Перехватил взгляды. Обернулся. И увидел, как грозно движутся ровные владимирские манипулы…
Полуприкрывшись щитами, передние воины разом направили копья. Следом идущие положили копья на плечи передних так, как учил еще древний греческий царь Александр. Конница чуть-чуть подалась, но не спешила, ожидая княжеского сигнала. А впереди всех, без щита, выделяясь одеждой на фоне несокрушимой стены, ехал сам князь Владимир, прислонив к своему лику так хорошо всем известную княжескую скуфеть. И была эта скуфеть так убедительна и хороша, что разом затихли тороповы люди, и без того не сильные духом.
– А ну не зевай! – закричал Тороп, пришпоривая коня. – Пшо-ол, детушки-и!
Подскакав поближе к врагу, он метнул дротик, целясь прямо в лицо великого князя, обрамленное скуфетью. Но, видать, и вправду чудодейственная была рамочка работы мастера Звяги, которую принимал Тороп в пользу Владимира, до сих пор о том сожалея. Что-то дрогнуло в натренированной кисти в последний момент уже, казалось бы, в верном броске. Дротик пролетел мимо, врезаясь в передние ряды пехоты, и тут же со звоном был отбит красным щитом…
* * *
– Я ли не был с тобой ласков? Ты ли не был для меня как младший брат родной? – Князь Владимир держал перед собой отрубленную голову Торопа, которую ему принесли после боя и с горечью предавался размышлениям о человеческой природе, обычному занятию людей, отягощенных властью, которым всю жизнь приходится разгадывать других и раскаиваться за ошибки и минутные слабости. – Как же я тогда не разглядел в тебе, милый, что мало тебе обещанной вотчины за верную службу и покусишься ты на великое княжение? А спросил бы ты меня, счастливо ли быть князем? Весело ли? И почему я поверил, что примешь ты христианские законы, а не станешь ослушником, которых сам же наказывал плеткой? И почему я подумал, что христианская вера, усмиряющая гордыню, будет приятна тебе, верному рачителю моих дел и замыслов? Доверился я тебе, Тороп, подумал, да не додумал, глядел, да не увидел, оттого и рассталось крепкое тело с хозяйственной головой.
Послышался шорох от сминаемой травы. Кто-то подошел и остановился, ожидая, по-видимому, когда же великий князь поднимет голову.
– Ну, чего тебе? – Владимир исподлобья посмотрел на своего сотника. Тут же вздохнул, понимая, что не заменить этому преданному мордовороту его любимого Торопа, быстрого на ум, твердого на решение.
– Вот она, скуфеть этого самозванца, – поклонился сотник и положил торопову рамку к ногам Великого князя.
– Ну так сожги ее. – Владимир отшвырнул рамку носком сапога. – И смотри не соблазнись… Других скуфетей в воровском отряде не нашли?
– Нет, княже, других не нашли.
«А то и верно, – подумал князь, – не стал бы такой человек, как Тороп, делиться властью, не допустил бы в отряде других скуфетей. Конем бы поделился, золотом бы одарил, а второй скуфети никому бы не позволил. Эх, смышленый, смышленый…»
– Много ли пленных?
– Немало, – ответствовал сотник, поднимая торопову рамку с земли, – сотен шесть. Остальные убиты. Те, что в реку бросились при отступлении, также убиты все до одного. Стрелами достали. Что прикажешь с пленными делать, князь?
Владимир немного подумал.
– С пленными… Пожалуй, вот что… Зарежьте их всех и похороните по-христиански. Не сжигайте, а похороните, закопайте в общую яму. Раз жить не захотели по законам справедливого Бога, так пускай хоть честно, как подобает, будут преданы земле.
– Шесть сотен, князь! – заволновался сотник. – Да их только продать, смотри, какая выгода! Повсюду людьми оскудение, работать некому, князь! Да мы их только закуем, клеймим, и хочешь – в волопасы, хочешь – в косари… Я бы и сам взял десятка четыре, князь!.. У меня лошади не ухожены, поля репьем поросли, а людей не хватает.
