После того, как Торопов мятеж был подавлен, мастер куда-то исчез. В свою избу, как докладывали гонцы, ни разу не вернулся. А поскольку по жизни Звяга слыл бобылем и почти что отшельником, то не нашлось ни одного человека, который сумел бы в точности указать, в какие тот мог отправиться края. И тогда князь приказал всем тайным доброхотам, приказным людям и духовным служителям следить, где появится высокое художественное творение из дерева или из камня и тут же хватать умельца, тащить в темницу и со всей строгостью дознавать, кто был его учителем и не пересекались ли пути этого умельца с пропавшим мастером. Больше всего Владимир боялся появления еще одной скуфети княжеского образца. Да и не хотелось оставлять в свободном походе творца и свидетеля сокровенной работы, уничтожить которую он все еще не решался никак.
Вот так и сидел князь в раздумьях во главе пира и тосковал, не заметил, как к нему подошел маленький дьякон в черной рясе.
– Нашли Звягу, князь, – прошептал дьякон.
Владимир посмотрел на дьякона, узнал. Молодой, многообещающий. Не очень уж святой, но проверенный. Дьякон имел княжескую грамоту, с которой мог беспошлинно следовать в любой надел, проходить в любые дома и с пристрастием задавать вопросы всем добрым людям.
– Кого нашли? Не расслышал… – прищурился князь.
– Звягу.
– Звягу? Какого Звягу?
– Звягу мастера. Как тобой и было велено, – поклонился дьякон.
Князь Владимир наморщил лоб. Как бы задумался.
– Звягу мастера… Мною было велено?.. Хм… Что-то уже и не припомню. Где нашли?
– Отыскали на Суздальской земле. Плотничал. На речке Каменке часовню собирал.
– Ладно. Нашли так нашли. Каменка так Каменка, часовня так часовня. А где он сейчас?
– Здесь. Возле твоего терема.
– Возле терема… – опять задумался князь. – Не убежит?
– Нет.
– Что ж, раз уж нашли, ведите сюда. Не выгонять же. Голоден человек небось, с дороги…
Дьякон исчез, но вскоре опять появился в трапезной. За ним в сопровождении двух крепких монахов-звонарей вошел мастер Звяга. Невысокий, худой. В старой холщевой рубахе, в истоптанных сапогах. Из-под длинных седеющих волос, собранных обручем, приоткрывалось потемневшее от загара и копоти лицо и серые уставшие глаза.
– Низкий поклон тебе, князь, – произнес Звяга, когда его привели к Владимиру, и отвесил поклон.
– Не ожидал увидеть тебя здесь, в своем тереме, – улыбнулся Владимир. – Всякие гости у меня бывали. И воины, и заморские короли. Богатые купцы, латинские кардиналы, разбойники, а искусных мастеров за этим столом еще принимать не приходилось. Так что ты хорошо сделал, что решил нас проведать, очень хорошо…
Глаза мастера округлились после слов «решил нас проведать», но он не сказал ни слова. Князь же достал из-под полы мешочек с монетами и рубленым серебром и швырнул его дьякону. Тот, поймав мешочек, поклонился три раза и, пятясь, удалился вместе с монахами.
– Устал, поди? Проголодался после дальней дороги?
Звяга не ответил. Пожал плечами.
– Эй там, у дверей! – крикнул князь. – Еще один золотой кубок для дорогого гостя!
Затем обратился к сидящим поблизости двум богатырям.
– Добрыня! Путята! Раздвиньтесь, ребятки. Дайте место за столом великому мастеру. Пусть промеж вас посидит. Да следите, чтобы он ни в чем себе не отказывал: ни в вине, ни в пиве, ни в хмельных медах, ни в баранине! И еще. Чтобы не сбежал…
Жестом князь согнал танцующих со стола, разрешил войти гуслярам. А Звяга, сидя на лавке, зажатый с двух сторон огромными плечищами Добрыни и Путяты, отломил гусиное крылышко и пригубил из кубка.
– Что-то ты мало пьешь, – пробасил Добрыня. – Смотри, как надо пить за здоровье князя.
И одним махом влил в глотку содержимое своей посудины.
– И ешь тоже мало, – пробурчал Путята, отправляя в рот кусище баранины, которого Звяге хватило бы на добрых три дня.
– Ешь как следует!
– И пей как люди! Питие есть веселие на Руси, не так ли, князь?
Владимир одобрительно кивнул. В это время гусляры разом ударили по воловьим жилам своих инструментов и запели сказание о подвигах русских богатырей, чем вызвали ностальгическое состояние у сидящих за огромным столом. Пили и ели все так же много, но уже без выкриков и метания опустевших горшков. Говорили мало, а обменявшись глубокомысленными взглядами, опускали головы, вспоминая про стародавние походы и задумываясь о будущих во славу родной земли и великого князя Владимира Красно Солнышко. Пользуясь тем, что всеобщее внимание было направлено уже не к нему, а к размеренному монотонному пению гусляров, Владимир потихонечку вышел. Он не любил слушать все эти былины. Ни про Миколу Селяниновича с его непонятным плугом; ни про Святогора-богатыря, которого якобы не выдерживала мать сыра-земля, хотя тот всего-навсего провалился в болото; ни про Илью Муромца, поймавшего мерзопакостного Соловья только с двадцатого раза, да и то обманом, да и то с чужого совета, а потом Владимир выпустил мерзавца по собственной глупости… Ладно, с Соловушкой он разберется как-нибудь в другой раз… Сейчас же князь всецело предавался размышлениям, что ему делать с мастером Звягой, который, слава тебе Господи, отыскался и теперь столовался в трапезной, ожидая своей участи. Звяга вызывал симпатию у князя. Во-первых, своим смиренным видом и поведением, а во-вторых, великим умением мастерить. Такого хорошо было бы держать при себе да время от времени давать ему разные искусные поручения на зависть другим владыкам… А вдруг убежит? Или еще того хуже, какой-нибудь недруг, похитив, уведет его к себе? Ведь многим уже было известно, что главную великокняжескую скуфеть изготовил именно Звяга. Заковать его и спрятать? И следить, чтобы умелец не отказывал себе ни в чем, вплоть до рыбалки или хождения по грибы в кандалах. Некоторые князья таким образом и поступали с нужными мастерами. Но вот ведь незадача, сразу хуже начинали работать, подлецы, а то и отказывались совсем… И что за потребность у людей этой породы быть обязательно свободными как птицы? Чижику в клетке ведь ничто не угрожает, если здраво рассудить. А на воле – пожалуйста тебе: и беркуты, и совы, и куницы, шастающие по птичьим гнездам, и птицеловы, ставящие сетки и силки.
Выйдя из трапезной, князь спустился к чулану с маленькой железной дверцей, открыл замок с секретом, зажег свечку и подошел к сундуку, в котором была спрятана великокняжеская скуфеть. Поднял крышку сундука, развернул медвежью шкуру, в которой еще Тороп в первый раз доставил изделие пред ясны очи. Да! Хороша. Хороша скуфеть. Ничего не попишешь, чертовски хороша! Век бы не расставался с изделием, а втайне любовался бы до самой кончины. Может, так и сделать? Нынче же объявить людям, что скуфеть сжег, а на самом деле уничтожить ее только в преддверии самой смерти. А с другой стороны, как же можно почувствовать это преддверие? Случайная смерть, она всегда подстерегает, будь ты князь, будь ты холоп, будь ты отшельник, удалившийся в непроходимые дебри слушать людское безмолвие.
