Первое – это то, что культура баланса интересов на Западе сейчас не в моде. Евросоюз вообще не является субъектом национальных интересов в классическом понимании и склонен – по крайней мере, в отношениях с соседями – к модели асимметричной интеграции: мы имеем с вами дело, только если вы «имплементируете» наши стандарты. Соединенные Штаты еще меньше склонны к модели баланса интересов. Она явно не соответствует философии «одинокой сверхдержавы». Кроме того, баланс – это про устойчивость, а США скорее управляют миром через изменчивость. Если расстановка фигур складывается не в их пользу, они просто переворачивают доску тем или иным способом.
Другая проблема с моделью баланса интересов – это сама Россия. Мы слишком несамодостаточны, чтобы Запад всерьез принял с нашей стороны это предложение взаимоуважительного баланса. Несамодостаточны в экономике и финансах, в технологиях, даже в политике, если иметь в виду не отдельно взятое лицо, принимающее решения, а широкий круг стратегий и ориентаций элит. Если мы сможем изменить это в ближайшие годы, шансы на нормализацию отношений с Западом сильно возрастут. Тогда появится и возможность вынесения крымской проблемы за скобки. Не признания, а именно вынесения за скобки – в обозримое время это максимум того, на что можно рассчитывать.
– Но сейчас разве нет ощущения, что все смирились с этим фактом и де-факто признали Крым?
– Сейчас нет такого ощущения – просто есть война на Донбассе, и тема Крыма ни для Киева, ни для западных столиц не находится в оперативной повестке дня.
– То есть это просто не в приоритете?
– Да, не в приоритете. Соответственно, если представить себе, что проблему Донбасса они так или иначе для себя решат, то вполне вероятно, что в приоритете может оказаться ситуация с Крымом. Это, разумеется, не прямое военное нападение, но стратегия информационных – а в том числе, может быть, и силовых – провокаций, которая будет призвана поддерживать постоянный фон напряжения вокруг крымской тематики.
Поэтому есть риск того, что вопрос с Крымом не будет на международном уровне закрыт до тех пор, пока не будет закрыт вопрос с киевским режимом, пока не произойдет пересборка или частичный демонтаж самой Украины как государства. В принципе, исторически этот шанс еще, наверное, не упущен.
– Но Россия как целостное национальное государство все-таки заинтересована в стабильности своих границ, и будет прикладывать все усилия к тому, чтобы этот конфликт как можно скорее исчерпался.
– В принципе, да. Стабильность границ – это хорошо. Но сегодня на этом направлении ее нет. И эта проблема не решится сама собой. Соответственно, чтобы новая стабильность границ возникла и была приемлемой для нас, нужно иметь свой сценарий для территории Украины, выходящий за рамки пожеланий о том, чтобы с той стороны границы все снова стало как раньше, только без Крыма. Ставка на статус-кво в сегодняшних условиях уже не сработает.
Вместо заключения
Не пора ли снять кандалы?
В декабре 2014 года, на волне резкой девальвации рубля, президент подчеркнул, что происходящее в экономике – «это не расплата за Крым… это плата за наше естественное желание самосохраниться как нация, как цивилизация, как государство». В логике его рассуждений – это цена реального суверенитета. Все верно: суверенитет действительно имеет свою цену, и очень немалую – свобода обходится государствам не дешевле, чем людям. Но в данном случае точнее было бы сказать иначе: мы платим не цену суверенитета, а цену его отсутствия. Прежде всего – в финансово-экономической сфере, но не только. Нехватка технологического суверенитета скажется чуть позже и не менее болезненно.
В этом смысле нет ничего нелепее сравнения наших сегодняшних отношений с Западом с холодной войной второй половины ХХ века. Тогда под красным знаменем ходило полмира, и мы бодались со Штатами за условный Гондурас, ведя позиционную и подчас взаимовежливую борьбу. Даже со скидкой на уменьшившийся масштаб нашей «сферы интересов» (весь мир – тогда, постсоветское пространство – сейчас), нынешнее положение дел очень мало напоминает прежнее соперничество сверхдержав. Скорее это отношения глобальной империи с непокорной провинцией.
Конечно, «глобальная империя» – это метафора. От классической империи она отличается очень многим, и прежде всего – запрограммированным дефицитом ответственности в зонах влияния и контроля. Власть и ответственность расходятся все дальше – это одна из принципиальных черт «прекрасного нового мира». Но это метафора вполне осязаемая, проецируемая сразу на нескольких уровнях реальности. Присмотримся к некоторым из них.
«Демократия» как глобальная инквизиция
В 2008 году вышла статья американского «неокона» Роберта Кейгана под названием «Конец конца истории»
[138]
. Она, конечно, куда менее знаменита, чем статья Фрэнсиса Фукуямы, к которой отсылает заголовок
[139]
, но не менее знаменательна – как вклад в идеологию нового мирового порядка. Кейган с тревогой указывает на новых оппонентов американоцентричного мира в лице самоуверенных автократий (наиболее заметными из которых являются Китай и Россия – собственно, их усиление и служит для автора признаком того, что Фукуяма со своим «концом истории» поторопился) и, задаваясь вопросом, что же отличает их от демократических стран, обнаруживает действительно ключевой критерий. Это отрицание права на вмешательство. В его логике, необходимым и достаточным критерием принадлежности к «демократическому миру» является признание глобального «права на вмешательство». Если вдуматься, это не просто экспертное мнение, а довольно емкое описание американской концепции легитимности в международных делах: вы признаете право «международного сообщества» на вмешательство, «международное сообщество» в ответ признает вас демократией.
Эта формула недвусмысленно вводит идею демократии в контекст глобального имперского порядка, внутри которого надгосударственная инстанция действует как источник легитимности нижестоящих властей.
В роли такой инстанции может выступать непосредственно США как мессианское сверхгосударство или некий международный синклит «государств-единомышленников» – в конечном счете это не так уж важно. Важно то, что критерием демократичности государства выступает его отказ от полноты суверенитета.
Смысл демократии при этом кардинально меняется. Из механизма самоуправления она превращается в своего рода универсалистскую религию, кодифицированную через определенный набор предписаний и запретов и имеющую верховную интерпретирующую инстанцию, одновременно «жреческую» и «силовую» – примерно как инквизиция. Именно это псевдорелигиозное притязание лежит в основе подразумеваемой монополии США на трактовку международного права, которую, быть может, и вынужденно, но очень наглядно нарушила Москва сначала в августе 2008-го, а затем в марте 2014 года.
