В то время в Хиджазе сложилась патовая ситуация. Пояс холмов вокруг Медины был раем для снайперов, а, как отмечал Лоуренс, в прицельной стрельбе арабы были непревзойденными мастерами. Две-три сотни бедуинов могли бы удерживать любой участок гористой местности. Склоны холмов были слишком круты для штурма, а долины с их единственными проходимыми дорогами были не столько долинами в прямом смысле слова, сколько глубокими расселинами или ущельями, ширина которых колебалась от двухсот до двадцати ярдов. Их окружали гранитные массивы, высотой до четырех тысяч футов, откуда дороги прекрасно простреливались. Турки не могли здесь наступать. Даже в случае прорыва они имели бы лабиринт ущелий в тылу, что, по мнению Лоуренса, было бы много хуже, чем впереди. Не имея дружеских связей с племенами, турки владели бы лишь той землей, на которой стояли их солдаты, а протяженные и сложные коммуникации за две недели поглотили бы тысячи людей, в результате на передовых позициях их бы вообще не осталось.
Но арабы также не могли вести наступление. Большая часть их войска до сих пор никогда не сталкивалась с артиллерией. Звук орудийного выстрела повергал всех солдат в панику, и они бежали в укрытия. Бедуины полагали: разрушительная сила снарядов пропорциональна громкости выстрела. Лоуренс отмечал, что пуль они не боялись, как, пожалуй, и самой смерти, но мысль о гибели от разрыва снаряда была для них невыносимой. Можно было надеяться, что со временем это пройдет, и Лоуренс склонялся к мысли, что этот страх может искоренить присутствие собственных орудий, хотя бы и бесполезных, но громко стреляющих. Он вспоминал, что от величественного Фейсала до последнего оборванца-солдата в его армии у всех на устах было одно слово: «артиллерия», и солдаты пришли в восторг от новости, что в Рабеге выгружены с корабля пятидюймовые гаубицы. Между тем эти орудия могли принести им очень мало практической пользы, они лишь сковали бы их мобильность. Но моральный эффект был разителен, восстание словно бы обрело второе дыхание. «Среди племен, оказавшихся в зоне военных действий, – вспоминал Лоуренс, – царил некий нервный энтузиазм, как мне кажется, свойственный любым национальным восстаниям, но странным образом тревожащий пришельца из страны, освобожденной так давно, что национальная независимость представляется ему столь же лишенной вкуса, как простая вода, которую мы пьем».
Лоуренс простился с Фейсалом, чтобы довести все им увиденное до сведения начальства. Напоследок он уверил принца, что сделает все от него зависящее для организации базы повстанцев в Янбо, крепости у моря, возведенной на древнем коралловом рифе. После строительства Хиджазской железной дороги, соединяющей Медину с Дамаском, Янбо был полумертвым городом, но теперь он на время снова оживет, потому что туда будут доставляться морем предназначенные исключительно для Фейсала товары и боеприпасы. Англичане постараются направить к нему офицеров-добровольцев из числа военнопленных, захваченных в Месопотамии и на Канале, а из рядовых, содержащихся в лагерях для интернированных, сформируют орудийные расчеты и пулеметные команды и снабдят их такими горными орудиями и ручными пулеметами, какие только можно найти в Египте. Наконец, Лоуренс будет рекомендовать прислать Фейсалу профессиональных офицеров британской армии в качестве советников и офицеров связи в боевой обстановке. Сын шерифа Хуссейна и сотрудник Арабского бюро расстались весьма довольные друг другом. На этот раз Лоуренс направился к Янбо, чтобы осмотреть на месте этот порт. Дорога, как и прежде, была трудной, но очень живописной:
«Мы вышли на плоскогорье и оказались на сильно пересеченной местности с запутанной сетью вади – высохших речных русел, главное из которых уходило к юго-западу. Верблюдам здесь идти было легко. Мы проехали в темноте еще около семи миль и остановились у колодца Бир эль-Марра, на дне долины под очень низкой скалой, на вершине которой вырисовывались на фоне усыпанного звездами неба квадратные очертания сложенного из тесаного камня небольшого форта. Возможно, как форт, так и насыпь были возведены каким-нибудь мамелюком для прохода его паломнического каравана из Янбо.
Мы провели здесь ночь, проспав шесть часов, что было просто роскошью после такой дороги, хотя этот отдых был дважды нарушен окликами едва различимых групп, поднимавшихся наверх путников, обнаруживших наш бивуак. Потом мы долго брели среди невысоких кряжей, пока на рассвете нашим взорам не открылись спокойные песчаные долины со странными буграми лавы, окружившими нас со всех сторон. Здешняя лава не имела вида иссиня-черного шлака, как на полях под Рабегом. Она была цвета ржавчины и громоздилась огромными утесами с оплавленной поверхностью, как бы наслоенной чьей-то странной, но мягкой рукой. Песок, поначалу расстилавшийся ковром у подножия кристаллического базальта, постепенно покрывал его сверху. Горы становились все ниже, и их все больше покрывали наносы сыпучего песка, вплоть до того, что его языки добирались до вершины гребней, исчезая из поля зрения. Когда солнце поднялось высоко и стало мучительно жгучим, мы вышли к дюнам, скатывавшимся долгими милями под гору на юг, к подернутому дымкой серо-синему морю, видневшемуся на расстоянии, определить которое из-за преломления лучей в дрожащем раскаленном воздухе было невозможно».
Лоуренс провел в Янбо четыре дня в ожидании судна, которое отвезет его в Джидду. Он изрядно нервничал из-за задержки, чувствовал, что наступил момент действовать и боялся опоздать. Наконец судно прибыло, и Лоуренса взяли на борт, хоть у него и не складывались отношения с капитаном. «Он сделал много в начале восстания, и ему предстояло сделать еще больше в будущем, – вспоминал о капитане Лоуренс. – Но на этот раз мне не удалось создать о себе хорошее впечатление. После путешествия моя одежда выглядела не лучшим образом, и у меня не было никакого багажа. Хуже всего оказалось то, что на голове у меня был арабский головной платок, который я носил, желая подчеркнуть свое уважение к арабам. Бойль был разочарован.
Наша упорная приверженность шляпе (вызванная неправильным пониманием опасности теплового удара) привела к тому, что Восток стал придавать ей особое значение, и после долгих размышлений его умнейшие головы пришли к заключению, что христиане носят отвратительный головной убор, широкие поля которого могут оказаться между их слабыми глазами и неблагосклонным взором Аллаха. Это постоянно напоминало исламу о том, что христианам он не нравится и что они его поносят. Британцы же находили этот предрассудок достойным осуждения и подлежащим искоренению любой ценой. Если этот народ не хочет видеть нас в шляпах, значит, он не хочет нас видеть вообще. Но я приобрел опыт в Сирии еще до войны и при необходимости носил арабскую одежду, не испытывая ни неловкости, ни социальной отчужденности. И если широкие подолы могли вызывать известное неудобство на лестницах, то головной платок был в условиях здешнего климата чрезвычайно удобен. Поэтому я всегда носил его в поездках в глубь страны и теперь не мог расстаться с ним, несмотря на неодобрение со стороны моряков, пока не удастся купить шляпу на каком-нибудь встречном судне».
В Каире тогда активно обсуждали возможность высадки в Рабеге совместной французско-британской бригады. Лоуренс этих планов не одобрял и направил начальнику Арабского бюро генералу Клейтону резкую записку, в которой говорилось, что бедуины могли бы оборонять Рабег долгие месяцы, если бы получили советников и винтовки, но они несомненно снова разбегутся по своим шатрам, как только услышат о высадке иностранных войск. Следовательно, интервенция нецелесообразна. Клейтон эту точку зрения поддержал.
