* * *
– Отведи меня! – потребовал Маркус. – Сейчас!
Он уперся локтем, поморщился от усилия. Боли не было, она ушла, осталась только тяжесть. Каждая кость в его теле весила теперь больше, чем мельничный жернов.
Цинх испуганно глядел на его попытки пошевелиться.
– Что ты! – испуганно воскликнул он. – Тебе нельзя идти, ты не сможешь идти!
– Отведи!! – Взгляд Маркуса наливался холодной, свинцовой яростью.
– Нельзя, Маркус, – увещевал его Цинх. – Ты потерял слишком много крови. Если раны откроются…
Маркус зарычал, пытаясь сдвинуться к краю кровати. Самое главное – встать, выпрямиться, сделать первый шаг. Дальше все будет намного легче.
– Я должен видеть это, – хрипло произнес он. – Я должен видеть, как он умрет. Должен увидеть его глаза.
Цинх выставил вперед ладони, помотал головой:
– Нельзя, Маркус, нельзя. Остановись, прошу тебя.
– Помоги мне встать!! – рявкнул на него Эрлих.
* * *
Через некоторое время Клаус вернулся. За собой он волочил железный шест, длинный, почти в человеческий рост.
Петер взялся за шест обеими руками и несколько раз взмахнул им.
– То, что надо, – удовлетворенно хмыкнул он. – Теперь можно начинать.
Кессадо полусидел-полулежал на помосте, стараясь не опираться на раздробленную ногу. Руки его были стянуты за спиной, черные слипшиеся волосы падали на бронзовый лоб. Он ни на кого не смотрел. Жемчужная слеза в его ухе висела неподвижно. Ненависти толпы он не чувствовал.
– Что вы хотите с ним сделать? – раздался голос с другого конца площади. Это был Стефан Хойзингер.
– С этим ублюдком? – переспросил Петер, прикладывая ладонь козырьком ко лбу. – Казнить, что же еще!
– По какому праву? – неприязненно сощурившись, спросил казначей.
– Он заслужил смерть, – с вызовом ответил Штальбе. – По его вине в Кленхейме погибли люди.
– Только община может осудить его.
Петер смахнул со лба черную прядь, растерянно оглянулся на Чеснока. Тот ухмыльнулся, почесал толстую нижнюю губу.
– Это война, господин казначей, – неторопливо произнес он. – На войне не принято спрашивать разрешения. Ты должен драться и убивать. Иначе ты – труп.
– Только община может приговаривать людей к смерти, – раздраженно сказал Хойзингер.
– Община? – Чеснок широко развел руками: – Посмотрите, господин казначей, сколько здесь людей собралось. Посмотрите и спросите любого, какой участи они желают для зверя.
Он вдруг легко соскочил с помоста и подошел к жене лавочника:
– Госпожа Шлейс, как мы должны поступить?
– Пусть умрет, – всхлипнула Агата Шлейс. – И пусть сгорит в аду за моего мальчика…
Чеснок удовлетворенно кивнул.
– Господин Грёневальд, что вы скажете?
– Пусть умрет.
– Господин Цандер?
– Он заслужил смерть.
Конрад подошел к Кларе Эшер:
– Госпожа Эшер, скажите и вы свое слово.
Лицо Клары дрогнуло, на глазах выступили слезы. Она посмотрела на Конрада с благодарностью, и ее маленькая сухая рука вцепилась в его локоть, словно в поисках опоры.
– Госпожа Эшер?! – Месснер непонимающе смотрел на старуху.
Губы Клары задрожали, она силилась что-то сказать, но не могла произнести ни слова. И вдруг из ее горла вырвался какой-то уродливый звук, похожий на коровье мычание.
– Она же немая, – пробормотала стоящая рядом Эрика Витштум.
Клара кивнула. Ее лицо снова сделалось каменным – она указала пальцем в сторону помоста и сжала свой сухой кулачок.
Чеснок мягко высвободил локоть и вновь обратился к Хойзингеру:
– Видите, господин Хойзингер? Каждый требует казни. Это воля всего города. Разве кто-то может пойти против нее?
– Нельзя нарушать закон, – упрямо произнес казначей. – Один человек не вправе казнить и миловать! Тебе известен порядок: суд должен…
Нетерпеливо махнув на него рукой, Чеснок выкрикнул:
– Жители Кленхейма! Все, кто стоит здесь! Объявите свою волю – решите судьбу пленника! Жизнь или смерть?!
– Смерть… – прошелестело над площадью.
– Смерть! – яростно выкрикнула Маргарета Хагендорф.
– Смерть, – пробормотал Георг Крёнер.
– Позовите Маркуса, – сказал Густав Шлейс. Но его слова потонули в общем шуме.
Конрад поднялся обратно на помост, проверил рукой веревки, которыми был привязан к кресту испанец. Удовлетворенно качнул головой.
Толпа гудела все сильнее.
– Нельзя нарушать закон! – Хойзингер силился перекричать шум. – Почтенный человек и добрый христианин…
Конрад махнул на него рукой:
– Нам не нужен закон. Нужна справедливость. Без крючкотворства и лишних бумаг. Кровь за кровь!
Хойзингер задохнулся от возмущения. В этот момент к нему подошел Карл Траубе и деликатно тронул его за плечо.
– Нельзя ничего изменить, Стефан, – мягко сказал он. – Этот человек заслужил свою смерть – стоит ли защищать его? Да, это не по закону. Но разве наш закон распространяется на чужаков?
Хойзингер тяжело смотрел на него, смотрел прямо в глаза, и его усы воинственно топорщились.
– Прошу тебя, Стефан, – увещевал Траубе. – Такова воля города. Бессмысленно идти против.
– Ты… ты же член Совета, Карл. Как ты можешь так говорить? Если закона нет, если можно казнить кого попало, если все теперь решает толпа и эти двое молодчиков на помосте, то что же станется с нами завтра? Ответь!
– Хочешь оставить испанцу жизнь, пожалеть его? – зашипел Траубе. – А кто пожалеет женщин, у которых убили или покалечили сыновей? Будем тыкать им бумагами, совать буквы под нос? Будь милосердным к их горю, сделай так…
Хойзингер сбросил его руку, повернулся и пошел с площади прочь.
Траубе, покачав головой, вернулся на свое место.
Чеснок что-то шепнул на ухо Петеру, и тот снова вышел вперед.
– Жители Кленхейма, вы вынесли свой приговор, – сказал он. – Зверь должен умереть.
Из трещины в облаках на площадь пролилось солнце. Воздух сделался теплее, ветер стих.
– А рук не боишься замарать, Петер? – насмешливо крикнул из толпы Лангеман. – Раньше в Кленхейме, прежде чем кого-то казнить, палача из Магдебурга вызывали. А сами брезговали.
Штальбе повел плечами:
– Рук марать я не стану, Ганс. Вот этой штукой, – он взмахнул перед собой шестом, – я переломаю ему кости, одну за другой. Затем мы привяжем его к колесу и оставим здесь, до тех пор, пока он не умрет.
