Прямого соответствия этому немецкому Геринг– и Геббельс-«эпосу» в фонде сталинского времени не найти. О соратниках сохранились отдельные реликтовые анекдоты. Не то чтобы советский народ не горазд был позубоскалить над вождями – в сборнике имеются главы о Ленине и Сталине, о Хрущёве и Брежневе, даже об Андропове. Тому, вероятно, есть несколько причин. Первая и самоочевидная – время (немецкие сборники стали появляться по свежим следам). Вторая, не менее очевидная, – история. Гитлер и соратники были вождями первого призыва. Сталин и его Политбюро пришли к власти путем долгой закулисной, притом бюрократической, борьбы. Но есть, быть может, еще причина, лежащая в самом характере сталинизма. В ней соединились традиционный логоцентризм русской культуры, техническое отставание СМИ и общий византизм сталинского правления.
На самом деле персоны вождей – их облик, речи, повадки, «имидж», как сказали бы теперь, – были знакомее и привычнее немецкому обывателю, нежели советскому. Начиная с предвыборной кампании и до бесславного конца Третьего рейха Геринг не уставал демонстрировать свое великолепие, а Геббельс не закрывал рта во всех доступных тогда СМИ. Работая над фильмом «Обыкновенный фашизм», мы нашли еще никем не тронутую ленту, состоящую из его бесконечных речей, видимо, угодливо смонтированную для министра пропаганды лично (там, кстати, нашлась панорамная съемка знаменитого сожжения книг перед университетом, до того известная лишь в малом фрагменте). Вожди давали богатую пищу для анекдота, отнюдь не заимствованного из общих кладовых фольклора, но весьма прицельного, персонажного. Даже удивительно, как шутки, сочиненные анонимными авторами по случайным поводам, стройно складываются в циклы – Геренгиаду и Геббельсиаду. Были, конечно, фигуры более притемненные, как Гиммлер или серый кардинал партии Борман, но в принципе политика в рейхе была публичной.
Сказать, что советский обыватель был знаком со своими вождями, было бы преувеличением. Члены Политбюро постоянно упоминались, перечислялись (в строго выверенном порядке), по праздникам на фасадах вывешивались их огромные портреты; фигуры вождей можно было издали увидать на трибунах Мавзолея. Но если не считать скупой официальной кинохроники и фото, знакомство этим и исчерпывалось. Ничего «слишком человеческого», не говоря о приватном, эти образы не допускали. Если об аресте супруги Молотова Жемчужиной еще ходили слухи, то о пребывании в ГУЛАГе жены «всесоюзного старосты» Калинина стало известно публике лишь в хрущевскую пору «позднего реабилитанса».
На Западе мне не раз приходилось сталкиваться с представлением о том, что портрет Сталина висел в каждом частном доме (об этом, кстати, упоминает Андре Жид). Не говорю уж, что это не было принято в интеллигентных домах, но даже и в деревне скорее можно было встретить портрет наркома обороны Ворошилова, в крайнем случае – Калинина. Образ Сталина (который стал субъектом культа практически с 1930 года) отличался строгой дозированностью личных черт. Можно сказать, что, чем дальше, тем меньше портрет Сталина предназначался для частной сферы – он был принадлежностью официальной жизни: присутственных и общественных мест, демонстраций, плакатов, коллажей, открыток, марок и так далее. Интимная формула «входил в каждый дом» к нему едва ли применима.
Впрочем, если вдруг входил, могло случиться непредвиденное. Финал одного из страшных семейных преданий, зафиксированных Боревым, может считаться не только анекдотическим, но и символическим. По прихоти вождя, Сталин с Берией везли домой освобожденного из заключения их общего знакомца Кавтарадзе. На звонок открыла соседка и стала валиться в обморок. Берия встряхнул ее: «В чем дело?» – «Мне показалось, что на меня идет портрет Сталина» (Б, 218)
[138]
.
Не портрет (или зеркальное отражение, или тень) оживает, как это принято в мировой культурной традиции, а человек кажется портретом. В пределе – при избыточности официозных изображений – портрет замещался постоянно освещенным окном в Кремле (Сталин был совой, и постепенно вся бюрократия перешла на полуночный режим). Рама окна – за вычетом самого изображения – таким образом олицетворила всеприсутствие вождя более полно, чем он сам. Роли публичного политика (каким, кстати, был Ленин), как уже сказано, Сталин предпочел «чудо, тайну и авторитет», по слову Великого инквизитора. Когда при просмотре спецхрановской хроники для фильма нам попался крупный, во весь экран, план сталинского лица – усталого, вислоносого, с оспинами и морщинами у глаз, – кадр в своей обнаженности подействовал почти как порнография. Приватное лицо Сталина было нам, оказывается, почти не знакомо.
Напротив, «Гитлер был самым фотографируемым человеком на свете», – пишет Гамм
[139]
. Тогда еще не было передач live, но он как бы предварял их, постоянно появляясь в Wochenschau (недельных кинообозрениях). Представить себе серию фото Сталина, подобную изданиям гитлеровского лейб-фотографа Гофмана «Неизвестный Гитлер», не говоря о его же 200 Bilder, das Cigaretten – Bilderalbum
[140]
, немыслимо. Стоит вспомнить, что подобные рекламные альбомы, куда собирали из сигаретных пачек фотографии кинозвезд, были популярны в Германии. Это был достаточно эффективный вид маркетинга, так что можно сказать: фюрер был одним из главных лиц рекламы. Впрочем, он ли рекламировал сигареты или, наоборот, сигареты рекламировали его – еще вопрос. Но фото приносили и ему, и Гофману весьма существенный доход.
Кстати, при всей очевидной разности между Сталиным (наследником Ленина и «бюрократом», как он себя аттестовал) и Гитлером («барабанщиком революции») были в их персонах и некие рифмы, которые могут показаться маргинальными, если не считать, что они так или иначе соотносились с комплексом вождя. Оба они не принадлежали к титульной нации и были «пришельцами». Оба были самоучками (или, как их предпочитает называть Эрих Фромм, недоучками), обладавшими, однако, блестящей и хваткой памятью, что создавало в глазах окружающих ауру эрудиции, если не всезнайства. Оба потерпели любовную неудачу. Их любимые женщины – Гели Раубаль, племянница и любовница Гитлера, и Надежда Аллилуева, жена Сталина, – покончили с собой. Оба взамен семьи окружили себя свитой соратников (Ева Браун в этом мало что изменила), и общие трапезы стали одним из важнейших государственных ритуалов. Привычка к долгим трапезам в ближнем кругу – тоже черта, наверное, не случайная. Действующая власть создавала таким образом некое подобие двора, который служил полигоном и круговой порукой для важных решений; но на кону всегда была личная приближенность к вождю. То есть частная жизнь тоже была частью профессии. Общеизвестный взаимный интерес и даже восхищение, не говоря о «взаимообучении», вождей был не меньше их идейной ненависти и соперничества на мировой арене.
