Ходить пешком она не любила, но туфель при этом имела три сотни пар, причем такие, каких прежде не видывал свет, работы сапожника Пьетро Янтурни, хранителя обувной коллекции парижского Музея Клюни. Он был человеком весьма экстравагантным и обладал удивительным талантом делать обувь идеальной формы и очертаний, легкую, грациозную, как скульптура. С клиентами он вел дела несколько необычным образом: вначале требовал залог в тысячу долларов, из которого потом вычитал затраты на изготовление и перевозку каждого сапожка или башмачка; при этом обувь доставляли порой спустя два, а то и три года. Однажды он сделал гипсовые слепки стоп заказчика и уже по ним кроил обувь; материал в его руках был податливее глины, и туфли получались как будто из тончайшего шелка. Для Риты Лидиг он изготовил обувь из бархата XI–XII веков, с мысами либо длинными и острыми, либо квадратными, с квадратной же пяткой. И выходные туфли, и домашняя обувь были расшиты золотом и серебром, порой украшены кружевной аппликацией и дополнены гетрами из тончайшей кожи, сидевшими так ладно, будто они были сделаны из шелка. Рита Лидиг собирала коллекцию скрипок, и, увидев ее, Янтурни придумал использовать легкое дерево, из которого создавались эти музыкальные инструменты, для изготовления деталей обуви, и у него получились туфли легче страусового пера. Эти туфли Рита хранила в сундуках, изготовленных в Петербурге, обитых снаружи кожей, а внутри – кремовым бархатом, запирая их на несколько увесистых замков.
Ее эпатажное, непредсказуемое поведение не ограничивалось выбором наряда. Она была как черная королева Медичи – своенравная, жадная до наслаждений. По натуре горячая латиноамериканка, с подругами она вела себя довольно бесцеремонно и постоянно впутывалась в истории. Перфекционизм доводил ее до того, что, заказав какую-либо вещь, она порой раз пятьдесят отправляла ее обратно в ателье и принимала, только когда выполнят все ее пожелания. Тем, кто был с нею рядом, ничего не оставалось, как соответствовать высоким стандартам, ведь малейшее несоблюдение установленной ею нормы хорошего вкуса она принимала как оскорбление. Она не терпела жаргонных выражений, а оказавшись в плохо обставленной комнате, впадала в уныние. Она была натурой сверхчувствительной, ее поклонение красоте носило характер почти религиозный, она отдавала ей всю душу, ради нее пускалась в скитания. Скука была ей неведома. Природа наделила ее адвокатским умом: она умела четко сформулировать свои контраргументы и едко парировать любое суждение, легко отметала претензии и жалобы. Чувство юмора обеспечивало ей преимущество над оппонентом. В политике она придерживалась радикальных взглядов: во главе общества суфражисток боролась за женское равноправие, яро отстаивала право на аборт (задолго до того, как о проблеме стали говорить открыто), требовала остановить торговлю наркотическими средствами, притом что позднее ее погубило пристрастие к морфию. Однажды лошадь, впряженная в ее экипаж, понесла, и Рита получила травму, от которой не оправилась до конца дней, однако она всегда держалась мужественно и сохранила присущее ей очарование.
Мало смысля в делах, Рита Лидиг к концу жизни обросла долгами и, не имея возможности платить по счетам, обратилась за помощью к сестре, чтобы та помогла ей разобраться с расходами. Мерседес де Акоста, заглянув в записи, ужаснулась: «Тысяча долларов на цветы! Куда тебе теперь все эти белые цикламены, лилии, гардении и ландыши?» Рита зарыдала: «Ничего другого я от тебя и не ждала! Зачем ты лишаешь меня красоты? Лучше лиши меня пищи, урежь расходы на мясника, но моих белых цветов я не отдам!»
В итоге дом Риты Лидиг вместе со всем убранством пошел с молотка. Фламандские гобелены выкупила галерея Дювин за 41 тысячу долларов, но этого не хватило на то, чтобы рассчитаться с кредиторами. Проведя ревизию и поняв, что она должна всем и вся, она пришла в ужас и была вынуждена, к величайшему стыду, объявить себя банкротом. Но самые подлые удары судьбы были еще впереди: внезапно от нее отвернулся высший свет, настолько же консервативный, насколько непостоянный, представителям которого, прежде возносившим Риту на пьедестал, были неведомы доброта и сочувствие.
Она влюбилась в человека по имени Перси Стикни Грант, настоятеля церкви Вознесения на углу Пятой авеню и 11-й улицы. Епископат в лице епископа Мэннинга строго запретил священнослужителю жениться на разведенной женщине, Грант мог сложить с себя сан, но предпочел расторгнуть помолвку. Лидиг сочла это предательством; ее иллюзии в очередной раз рассыпались в прах.
Когда в 1928 году, за год до ее смерти, я повстречался с ней в Нью-Йорке, она на вид нисколько не постарела, была свежа, как гардения. К удивлению своему, я узнал, что она не стесняется носить днем черное бархатное платье с глубоким вырезом, выставляя напоказ упругие округлые перси, – и это в то время, когда в моде была плоская, как у подростка, грудь. Она напоминала мне большую китайскую кошку, все движения которой отточенны и нервны, а от нее самой исходит сияние.
Мне и в голову не пришло, что она смертельно больна и говорит со мной, превозмогая физические муки. Когда ей делали операцию, на электрическом операционном столе случилось короткое замыкание, и до конца жизни она ходила с ожогом, не могла лежать на спине. Но вынужденная терпеть немыслимую боль, она тем не менее не жаловалась и не винила всех подряд: «С каждым могло случиться. И пережить мучения тоже дано каждому: так мы становимся сильнее». Пострадавшая от рук беспечных и неумелых врачей, Рита Лидиг вскоре пристрастилась к морфию. Многолетним ее страданиям пришел конец в октябре 1929 года: она скончалась в Нью-Йорке, в отеле «Готэм». В последний путь ее проводила сестра Мерседес. Под конец жизни она вновь обратилась к католической церкви. Едва ли она уверовала: думаю, в ней говорили ее испанские корни – оторваться от родины она не могла никогда. Когда Рита лежала на смертном одре, Мерседес попыталась обмахнуть ее веером; приоткрыв глаза, Рита Лидиг произнесла: «Что ты делаешь?» «Обмахиваю тебя, не бойся», – пролепетала сестра. «Веер испанский?» – строго спросила больная. Это были ее последние слова.
После смерти сестры Мерседес де Акоста пожертвовала Бруклинскому музею и Метрополитен-музею вещи из личной коллекции госпожи Лидиг – можно не сомневаться, что наряды и аксессуары из ее удивительного гардероба попали в надежные руки. Хотя для современного человека все эти фасоны, эти шляпки и распашные кофточки чересчур пикантны, хотя они ассоциируются исключительно с предвоенным Нью-Йорком и Парижем и вместе с ними преданы забвению, все же в них ощущается неподвластный времени испанский характер, строгий, бескомпромиссный, – тот, который, сегодня, пожалуй, больше всего прослеживается у величайшего портного современности, испанца Кристобаля Баленсиаги.
Как и многих великих людей, Риту Лидиг при жизни травили, о ней распускали слухи, но ей нельзя отказать в умении всегда оставаться собой. Сарджент как-то сказал, что у Старого Света эта женщина позаимствовала грацию и красоту, а у Нового – смелость и стойкость духа. Фрэнк Крауниншильд из «Vanity Fair» писал о ней: «Наделенная красотой, шармом, задором, но преследуемая столькими бедами, она, конечно, не была по сути воплощением своей эпохи. Она пришла к нам из другого времени – сошла со страниц романов Бальзака, повестей Тургенева и Мопассана. При мысли об этой измученной женщине с искалеченной судьбой, которая стойко приняла ее вызов, на ум невольно приходит мадам Бовари». Говоря о Лидиг, Крауниншильд вспоминает и бальзаковскую героиню герцогиню де Ланже: действительно, здесь и любовь к роскоши, и мечтательность, и религиозность. Не поскупился на похвалу в ее адрес и скульптор Фредерик Макмонис: «Немногие из нас способны вырваться из плена иллюзий и мнимых сил эпохи… Она сумела прожить жизнь по-своему праведную – оставим в стороне наши принципы… Она сумела стать удивительной личностью, уникальным человеком, излучающим добро, наделенным мудростью и совершенным чувством стиля, которые выручали ее в трудную минуту. Она была венцом нашей цивилизации».
