В первые годы советской власти проповедовался аскетизм, особый тип телесности: правильное тело — это отсутствующая вещь, отсутствующее тело. Ему, отсутствующему, не надо еды, пусть голодает, есть вопросы поважнее. Ему не нужно туалетов, оно не должно отправлять никаких естественных надобностей — туалетов в Советском Союзе и не будет, или они будут чудовищны по своей технологии — часто просто «очко», яма, вырытая в земле, — и по своему антисанитарному состоянию. Одежда — продолжение тела и модель мира: долой и её вместе с телом и миром! Пусть ходят в примитивной, бесполой одежде, в сапогах-гимнастёрках, ватниках и валенках: остальное — проклятая буржуазность. Моего деда, тогда комсомольца, судили товарищеским судом за то, что у него в доме обнаружилась «неправильная» кровать — если кто помнит, были такие, украшенные железными навершиями на спинках, называемыми в обиходе «шишечками»: тут заподозрили «буржуазность» и «вражескую вылазку».
Для репрессированного тела — своя мода: военизированная, рубахи-порты, френчи для чиновников — и невероятная грязь, везде и повсюду. Эта грязь — кладбищенская — концептуальна: попытка атеистическим образом развоплотить человека. И вещи, и тела. Бытовая вещь продолжает быть отпечатком внутреннего мира, однако отпечатком чрезвычайно своеобразным: чем меньше бытовых вещей и чем они беднее, тем достойнее их владелец. Сексуальная мораль от идей Александры Коллонтай «Свободу крылатому Эросу!» до бытовой «теории стакана воды» довольно быстро уступили место официальной моногамии и псевдовикторианской модели советского разлива. Происходит это на рубеже 1930– х, когда вся официальная идеология поворачивается к консервативным, прежде именовавшимся буржуазными устоям.
В 1940– е — 1950– е годы ситуация меняется: в быту и в искусстве становятся модными пышность и изобилие, сначала с «народным» уклоном (вышивки, искусственные цветы в городских квартирах), потом — с «аристократическим» (фарфор, хрусталь, ковры, пальмы в кадке). Однако разрешённая мода на изобилие не коснулась идеологических установок в отношении сексуальной морали: многие супружеские пары, долгие годы прожившие вместе без официального оформления брака, теперь его регистрируют в загсах, и устрожаются разборы на партсобраниях «за аморалку». На улицах и комсомольских собраниях преследовали «стиляг», молодых людей, пытавшихся следовать западной моде, отголоски которой доносились из-за «железного занавеса» — искореняли «разврат»: такую молодёжь считали подвергшейся «тлетворному влиянию Запада», «разложившимися элементами».
В 1960– е входит в моду «суровый стиль» — керамика вместо хрусталя, эстампы вместо картин, свободные, «голые» поверхности вместо салфеточек и скатертей, «маленькое платье», женские брюки, образ девочки-подростка. На Западе в это время бушует сексуальная революция, разворачивается движение хиппи, кредо которых было «Sex & Drugs & Rock &Roll» («секс, наркотики, рок-н-ролл»), «make love, not war» («любите, а не воюйте»), культ естественности и простоты — порою действительно принимавший асоциальные формы, что не отменяет значимости этой эпохи контркультуры в истории европейского общества. А в СССР общественная нравственность только начинает привыкать к открытым утверждениям о том, что у человека супруг может быть не первым партнёром, а до/без свадьбы тоже бывают сексуальные связи, которые необязательно представляют собой нетерпимую разнузданность. Через фарцовщиков доставали джинсы, и это была порицаемая форма одежды: как в 1950– е осуждались узкие штаны «трубочкой», а потом, напротив, — брюки широкого кроя, так в 1960– е джинсы вызывали жгучие подозрения: тут и «разлагающее» влияние Запада, и недопустимо облегающая одежда — «неприличная»; неявно «стиляжничество» связывалось в сознании начальства с «роком, сексом, наркотиками». Отечественная лёгкая промышленность в это время выпускала бесформенные брюки и широкие рубахи, а молодым хотелось носить приталенные, по фигуре, рубашки и обтягивающие зад «ковбойские» штаны. В советских магазинах иногда «выбрасывали» вполне себе аскетичный трикотаж, и «достать» его считалось большой удачей. Появились капроновые и нейлоновые чулки и колготки, однако ещё в мою бытность школьницей младших классов старшеклассниц не пускали в школу в таком «развратном» виде, заставляли носить чулки «в резиночку» с невероятно неудобным поясом-грацией, к которым были пришиты длинные резинки с застёжками.
В 1970– е и 1980– е опять вспыхнула борьба с «потребительством» — имея корни в традиционном интеллигентском презрении к материальному (понятно, зачастую вынужденному), кампания была поддержана и сверху, властями. По ведомству «потребительства» проходили картины в золочёных багетах, хрусталь, ковры, то, чем обустраивал свою жизнь обыватель. То был период тяги к «искусственному», изобильному, и именно это клеймилось властями как «мещанство». Но каждый устраивал свой рай из подручных средств: кто из искусственных цветов и фотографий веером на стене, кто из хрусталя, кто из джинсов и крашеной синькой под норку кошки, кто на курорте, а кто — отдыхая культурно в парке культуры. И расцвели курортные романы. О них мечтали, их искали, про них потом целый год рассказывали в компаниях.
Но при всех метаморфозах советского и постсоветского отношения к телесности одной из корневых, базовых основ массового менталитета остался сексизм: контекстуально или прямо утверждается, что женщина — не совсем человек, — а моделью человека выступает мужчина: она глупее мужчин, эмоциональнее, меньше способна к руководству и организации, при этом хитра, лжива, эгоцентрична, и место её — на кухне (о женщинах — железнодорожных рабочих, трактористках и шахтёрках-метростроевках скромно молчали в последние советские годы, но шумно восторгались ими в 1930– е — 1950– е).
Феминизм — борьба против дискриминации по гендерным признакам — до сих пор имеет в стране карикатурный имидж: феминистки, согласно этим представлениям, — это такие некрасивые старые бабы, сексуально неустроенные и потому мстящие мужчинам и рвущиеся их подчинить себе. В России нет ни одного популярного феминистского журнала, а меж тем именно популяризация идей равенства полов, уважения к достоинству человека независимо от его половой принадлежности, партнёрских отношений между мужчиной и женщиной сегодня — насущнейшая проблема. Сколько женских судеб сломано из-за господства в России патриархатного общества — модернизированного во многих отношениях, но сохраняющего как великую ценность уродливые модели отношения полов! У нас не просто отсутствует благоговение перед жизнью, к которому призывал Альберт Швейцер, у нас почти всякий готов отказать в праве на жизнь другому. И отказывают. И прежде всего — мужчины. Они готовы вступать в брак и заводить детей и в двадцать лет, а потом — в новый брак с женщиной младше их самих лет на двадцать и заводить новых детей и новую жизнь, а потом — и в шестьдесят, с разницей в возрасте с супругой лет в сорок, и снова детки, и снова желают прожить очередную счастливую жизнь. А оставленные жёны, их жизнь? А оставленные дети и дети, которых не успели вырастить, потому что изображали из себя молодого папу, когда уже стали дедами, — как с этим, нигде не жмёт, всё в порядке? Знакомая тридцатипятилетняя женщина горько и долго плакала, когда узнала, что у неё появилась сестра, на эти тридцать пять лет младше её.
Именно благодаря данному обстоятельству мною избран жанр документальной прозы. В первой части рассказывается о судьбах очень разных женщин, из различных социальных слоёв, отличающихся и характерами, и образованием — и всё это реальные истории реальных женщин. Во второй части собраны статьи и очерки нравов, касающиеся женских — а на самом деле самых что ни на есть общих, общественно и экзистенциально значимых — проблем.
