Книга Робот и крест. Техносмысл русской идеи, страница 10. Автор книги Максим Калашников, Андрей Емельянов-Хальген

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Робот и крест. Техносмысл русской идеи»

Cтраница 10

Жан Кальвин чувствовал себя Избранным. Ведь столько лиц сейчас жадно взирали на него, он был здесь самым уважаемым человеком, город находился в его власти. Он откроет рот, и люди будут глотать его слова, которые он повторил здесь уже много раз, но все равно они звучат для них, как приходящее с Небес Откровение.

Много внемлющих глаз и широко раскрытых ушей, много знаков его избранничества. Но появляются-таки проповедники, снова вещающие о изначальной чистоте людей, на которую те по своей, данной Господом, воле накладывают серые пятна грехов. Снова повторяют слова о милосердии к несчастным, вспоминают Христа, который не брезговал мытарями и блудницами.

Эти люди для учения, конечно, не опасны. Кто будет их слушать в Женеве, вот уже почти век ожидавшей своего пророка и поверившей ему даже прежде, чем он произнес свои слова. Но их появление всякий раз порождает тревогу в сердце самого пророка, и это уже страшно. Конечно, во все, что он сказал за свою жизнь, Кальвин верил каждой капелькой своей души, ведь тому, кто вложил в нее Предопределение, он свою душу и отдал. Но все же при встрече с кем-нибудь из них где-то в самых глубинах, непрозрачных для взгляда внешних людей, начинают все-таки шевелиться какие-то невидимые существа сомнения, которые и выглядывали тоской из его глаз. Ангелы они или демоны — и не поймешь, но лучше, когда их нет. Ведь их шевеления как будто говорят о том, что не нашел Кальвин Бога, как не искал Его на каждом шагу своей жизни.

Потому очередной проповедник, пробравшийся в Женеву сквозь природные преграды, будет завтра казнен на соборной площади. Кальвин сам зачитает приговор, и станет зорко следить за расправой. Рот у обреченного все равно будет крепко завязан, за этим уж проследят, и Жан все равно не услышит ни слова из его уст, как бы тот не стремился их выбросить из тени надвигающейся смерти…

Богатства множились. Они притягивали на свою сторону вроде бы чуждых им воинов, и те завоевывали все новые страны, разражавшиеся, будто обильные тучи, новыми потоками товаров. Они потихоньку привлекали таких же чуждых ученых, и те, прекращая искать Бога в закоулках темной материи, одаривали покупателей новыми машинками и механизмами. К тем народам, которые не взяли учение Кальвина из рук самого учителя, оно пришло позже. Потихоньку, спрятав свое имя и забившись в трюма пароходов, полные заморских товаров. С товарами учение о предопределении и вышло наружу, разбрелось по домам и дворцам, не выдавая своего основателя. В те же страны, куда оно не приплыло на мешках с голландскими тряпками, учение влетело с пушечными ядрами…

* * *

Тяжела вахта на паруснике. Слово «стоять» к ней неприменимо. То и дело приходится лезть по качающимся, зыбким мачтам, а оттуда перелезать на качающиеся под телом реи. Жизнь и смерть сливаются в медленном танце, который длится до тех пор, пока моряк доберется до нужного паруса, не поднимет или не спустит его, после чего вернется обратно на шаткую палубу. Но на этом игра со смертью не кончается. Лютая волна может смыть матросика за борт, и там ему останется надеяться лишь на зоркость своих товарищей. Если они проглядят, если рев стихии заглушит отчаянный вопль, то этот крик станет последним, что издало несчастное тело на этом свете. Потом будет еще несколько часов жуткой, бесполезной борьбы с водяной силой, в ходе которой из тела потихоньку вытечет его жизнь. А потом — стремительное наступление океана, который вольется своей жертве и в легкие, и в сердце…

Кроме бед, уносящих жизнь одного или двух человек, легко может стрястись несчастье, которое сотрет с морщинистого лица моря изящный силуэт парусного кораблика. Он может разбиться о подлые рифы, хитрые морды которых торчат то тут, то там, когда путь идет ближе к берегу. Он может сгореть, может перевернуться, может прохудиться и нахлебаться воды. Да мало ли чего может стрястись на море, ведь недаром еще в давние времена затруднялись, к кому отнести странствующих по морю — к живым или к мертвым?!

А если еще добавить морскую болезнь, стойких к которой не больше, чем гениев в любой другой человеческой деятельности? В лучшем случае — один уникум на корабле найдется, а обычно — ни одного. С вывернутыми наизнанку кишками и отдыхать-то не очень весело, а что как работать, на ту же мачту лезть, поднимать неподъемный парус?

Бывает, что на исходе оказывается пресная вода. Тогда остатки драгоценной влаги приходится разбавлять тем, что плещется за бортом, и полученное питье делается гадким на вкус и недобрым для здоровья. Но что делать?! Еще быстрее обычно к концу подходят запасы провизии, остаются лишь покусанные крысами сухари, от которых начинается беспощадный понос, быстро растворяющий остатки сил тела и духа.

В иное плавание и матросов не найти, их приходится завлекать обманом — напаивать в портовых кабаках и бесчувственных тащить на борт, чтоб очухались они только в открытом море, откуда бежать — некуда. Иногда матросов набирают из каторжников — обмен неволи решетчатой камеры на несвободу качающейся палубы. Обычно среди них добровольцев много — на корабле свободы чуть побольше, можно на вольную воду посмотреть, свободных рыб и радостных птиц…

Зато несчастнейшими людьми становятся капитан и его помощники. Их участь и так незавидна, ведь кроме разделения с матросами всех тягот морской дороги, начальникам приходится трепетно слушать каждый шорох, каждое случайное слово, оброненное кем-то из матросов. Что если замышляется бунт, который морским волкам будет стоить самой жизни? Людская стихия, что не говори, сильнее морской, а если в команде есть бывшие каторжники, тут хоть превращайся в большой глаз и большое ухо, чтоб все видеть и слышать!

В этом плавании все было именно так. Палубные доски кораблей пропитались кровью разбившихся насмерть моряков так, что их было уже не отмыть. Кончилась еда, почти кончилась вода, и на обед шли вываренные в морской воде кожаные снасти, после заглатывания которых казалось, будто съел нож. Все три корабля сильно текли, они словно рыдали солеными морскими слезами, только не наружу, а внутрь, и треть экипажа только и делала, что крутила помпы. Все три команды были набраны почти из одних только каторжников, которым король простил их преступления, а священник отпустил грехи прошлые и будущие. Потому рассуждения о бунте происходили без ложной утайке, везде где только можно. К этим разговорам капитаны уже привыкли и не придавали им значения. Чего бунтовать, если обратный путь будет все равно означать верную смерть — припасы-то кончились? На пиратский промысел в этих неизведанных водах нечего и рассчитывать — в них затерялось всего три деревянные пылинки Европы, и больше — ни одного корабля на тысячи миль вокруг. Едва ли капитаны, которые бунтовщики выдвинут им на смену из своих рядов, придумают что-нибудь лучшее, чем то, что осталось единственно возможным — продолжать путь, надеясь на чудо.

Самое страшное в этом плавании было то, что оно не имело цели. Вернее, его цель была упрятана в сознании главного, который не выходил из своей каюты. По ночам там горела свечка, шуршали какие-то бумаги, скрипело перо. Но никто из матросов, даже грамотный (а такой был один) не мог прочитать таинственные мысли, в которых пряталась его судьба.

Носитель мало кому известного в те времена имени, Христофор Колумб, склонился над картой, где призрачной штриховкой была нанесена земля по другую сторону Океана. Странно, если верить карте, они уже давно идут по суше. По сухо яко по воде…

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация