А как хорошо все когда-то начиналось! Скрупулезный мастер-умелец собирал в своей мастерской винтики и шестеренки, мастерил какую-то штуку, понятную лишь ему и ученикам. У него получалось что-то интересное, движущееся как будто само по себе. В ком-то самодвижущиеся колесики (или огромные колесища) порождали страх, в ком-то восхищение. Кто-то шарахался от мастера, шепча «колдун», кто-то окидывал его взглядом, пропитанным уважением.
В каждом уголке Европы с XVI века обязательно имелась механическая мастерская, где что-то мастерили. Иногда из мастерской показывалось что-то дельное, тут же с радостью подхватываемое людьми для своих повседневных надобностей. Например — кремниевое ружье или часы. Но часто труд мастера оставался тайной для его соседей. А если какой-нибудь смельчак и отваживался заглянуть к нему в мастерскую, то не видел в ней ничего, кроме каких-то малопонятных железных деталей.
Потеряв Иерусалим, не добившись успеха в Крестовых походах, Европа принялась искать иные пути к Богу. Одну, небольшую ее часть, стараниями мрачного старика Кальвина охватил дух богатства, то есть — дух цифры. Количество богатства стало означать избранность к Спасению, и эта идея рванулась во все стороны, постепенно добравшись до Американского континента, откуда в настоящее времени стремится навязаться всему миру.
Некоторые мыслители видят в этой, родившейся от закрытых ворот Иерусалима цивилизации источник прогресса, который и сотворил нынешний мир. Но я позволю себе с таким мнением не согласиться. Мог ли человек кальвинистской этики, то есть — цифровой человек творить что-либо кроме цифр, которые для него были символом самого Всевышнего? А ведь прогресс — это цепочка технических изобретений, внедрению которых, быть может, и способствует цифровое мышление. Но не созданию. Нет, кроме Европы кальвинистской была и другая Европа, частично католическая, частично — лютеранская. Эта Европа избрала иной путь искания Центра мироздания — через понимание Его законов и их воплощение в рукотворных устройствах.
Над чем же трудились многочисленные механики, не вылезавшие из своих мастерских, но и не выносившие из них ничего, пригодного для повседневной жизни? Они силились слить все законы Мироздания в один волшебный предмет, который означал бы сам Центр миров. Ибо являл бы в мир вечное движение.
Слезящийся глаз астронома, прижатый к оптической трубе, сквозь которую проходит свет дальних звезд. Мудрец устал, он то и дело трет свой воспаленный глаз, но не в силах оторваться от ночного труда. Когда отрываться?! Скоро придет слепящий рассвет, а на будущую ноченьку небо может затянуть облаками. А, может, будет туман, или на город нападут враги, затянув округу хлопьями порохового дыма. Мало ли что может быть! Может, и не будет другой ночи, старенького мудреца сломит, например, тяжкий недуг.
Мудрец отрывается от зрительной трубы, берется за перо, и размашистыми буквами пишет еще одну строчку на хрустящем листе пергамента. Еще один небесный закон, который он перенес на Землю. Рано или поздно мысли мудреца разлетятся по норам мастерских, и переложатся под руками многочисленных мастеров в новое сложение деталей, через которое они опять-таки будут отыскивать вечное движение. Тайны жизни звезд переводились в тайны зубчатых колесиков, которые так похожи на звезды!
Вечный двигатель не получался. Может, небесные законы ускользали от глаз астрономов, прятались в невидимых ледяных облаках и в космической пучине? Или ни к кому из работящих умельцев не сходила небесная благодать, а одной ловкости ума и рук для такого дела, конечно же, ничтожно мало.
Но небесные законы, попадая в сознание мудрецов, порождали все новые и новые мысли. Много нового излил свету полноватый француз Рене Декарт, описывавший законами механики и Небеса и человека. В его умозрительных построениях душа означала тот же самый вечный двигатель, который приводит в движение тело.
Если законы механики лежат в основе самого сокровенного, то их можно смело проецировать на все без исключения стороны жизни. Например, на общество, которое будет идеальным, если будет в точности соответствовать этим законам.
Прекрасный город Солнца, на стенах которого начертаны формулы, отражающие законы механики. Его жители не видят ничего кроме них, и потому преданы им до самозабвения, четко и последовательно выполняя предписанные им задачи. Город-машина, работающий на саму себя — вот европейский образ тщательно рассчитанного, и потому истинного счастья.
Но для его создания необходимо полное знание всех механических законов, а оно никак не давалось алчущему сознанию европейцев. Ведь не выходил из-под рук мастеров желанный перпетум мобиле, который означал бы божественную печать, положенную на всю историю Европы. Значит, и город-Солнце, если и будет построен, то окажется все равно не вечен, ведь не удастся сплавить в него все законы мироздания. И слабый, недоделанный город, неизбежно даст трещину.
Зато из-под рук мастеров выходило множество других вещей, несомненно, полезных для разных людей. Часы и ружья, пушки, водяные и паровые машины.
Каждый из этих предметов, воплощавший в себе часть механических законов, но не их полноту, был, по большому счету, свидетельством неудачи создателя. Еще один путь привел в тупик, еще одна цепочка мыслей оборвалась, выставив в конце не желанный вечный двигатель, а всего-навсего дымный паровик. Потому интерес создателя к своему творению зачастую таял, едва оно оказывалось за дверями мастерской.
Зато «отходами» поиска перпетум мобиле живо интересовались цивилизационные «соседи», искавшие Бога не в символах, но в цифрах. Горе мастеров, неудавшиеся вечные двигатели, тут же получали от них клеймо товара, после чего им открывалась широкая дорога для удовлетворения людских потребностей и добычи желанных денежных единиц. Так и рождался миф о том, что техника создается лишь для удовлетворения насущных потребностей человека, для достижения им сытой и комфортной жизни. Разумеется, такие слова не могли принадлежать родным отцам технических новшеств, скорее они принадлежат злым торговцам, торгующим чужими детьми.
Сами же мастера, позабыв о своих детищах, брались за дальнейшую работу, снова складывая детали в поиске вечного движения. Впереди многих из них ждала смерть в печальной нищете. Но их потомки, памятуя о горькой родительской доле, постепенно проникались чужой мыслью о том, что всякий плод их сознания — всего лишь товар, и отворачивались от заветного перпетум мобиле. Отсюда — измельчание современных изобретателей, бесконечно совершенствующих одно и то же изобретение, доставшееся им в наследство от прежних времен. Как бы то ни было, но в механике человеку так и не довелось придумать что-нибудь более сложное, чем механические часы и паровоз…
Сделавшись «служанкой человечества», техника заняла в жизни западного человека то место, которое в иных краях и в иные времена занимали люди четвертого сословия. То есть место раба, шудры. Нет ничего унизительнее, чем посвящение своей жизни обслуживанию чужих, часто низменных и, как правило, бесполезных потребностей. Тем более что замечено, что человеческие потребности по мере их удовлетворения не снижаются, а только лишь растут. Этот закон, кстати, и не дает возникнуть городу-Солнцу, в котором, по определению, удовлетворены все потребности его обитателей. Появление все более изощренных потребностей призывает к рождению уже не просто технику, но технику сознательную. Сознание же техники, сконструированное по образу и подобию человеческого, неизбежно приведет ее к восстанию.
