– Сейчас передавали отличный эпизод, – сказал он под мягкое замирание радиошумов. – Тебе бы понравилось.
Эми и впрямь это когда-то нравилось, но теперь ей стало уже невыносимо придерживаться мужниных домашних ритуалов, и не в последнюю очередь этого – молчаливого прослушивания его любимого еженедельного радиосериала (прерывался он только чирканьем спичек, да чавканьем раскуриваемой трубки, да еще собачкой, распускавшей слюни), и теперь она, как могла, старалась этого избегать. Ей ненавистны были и радиосериал, и мужнина трубка, и его старческие движения, вонь в воздухе, которую она выветривала каждый день.
Кейт уселся в кресло, Мисс Беатрис запрыгнула к нему на колени, тяжко дыша и пуская слюни, пока он набивал трубку. Все окна были распахнуты, но Эми все равно было душно после морского дыхания на берегу. Она села. Болела нога. Вечерний бриз долетал, но, похоже, только затем, чтобы усилить запах бриллиантина, въевшегося в салфетку на спинке кресла, еще больше разнести душок застарелого трубочного табака в обивке подлокотников и напомнить, как воняет немытая собака, отчего Эми всегда хотелось уйти куда глаза глядят, причем – навсегда.
– После сегодняшнего заседания совета, – начал Кейт Мэлвани, и Эми глянула вниз, на собачью шерсть на ковре, со страхом ожидая очередного рассказа о тяготах муниципальной работы. – Клерк совета, Рон… ты помнишь Рона?
– Нет, – сказала Эми.
– Конечно же, помнишь. Рон Джарвис. Ты помнишь Рона Джарвиса.
– Нет.
– Рон Джарвис рассказывал, что слышал, и не раз, про то, как плохи дела у наших парней на Яве.
Эми подняла взгляд. Улыбчивый рот Кейта ничего не выдавал: вид мечтательный, получокнутый, как ей показалось. И все же в тот момент она поняла, что он всегда видел дальше, чем ей представлялось.
– Я никогда не слышала о Роне Джаверсе, – сказала Эми, хотя в сознании уже это имя потащило за собой некое маленькое личико, похожее на собачью или кошачью мордочку. Не собирается ли Кейт приукрасить что-то очень дурное хоть каким-то подобием хорошего? А тот раскурил трубку, попыхал ею, пока табак как следует не разгорелся, после чего с улыбочкой, не покидавшей его губ, подался в кресле вперед. Мисс Беатрис, свернувшаяся в клубок у него на коленях, взвизгнула, готовясь улечься Кейту на живот.
– Я расспрашивал, – сказал Кейт Мэлвани. – В общем-то даже больше того. Сказал Рону, что у меня есть племянник, Дорриго Эванс, – не мог бы он выяснить что-то о нем или о его части? Сообщил ему подробности. В общем, вчера он вернулся. Суть в том, Эми, что вести не такие уж добрые.
Эми встала, морщась, и заковыляла к створке окна.
– Да, – продолжал муж, – вовсе не такие уж добрые. Страшные на самом-то деле. Потому-то все и замалчивается. Все очень секретно.
Она стояла у окна, и хотя у ночного воздуха снаружи температура была ниже, чем у того, что внутри, внешний жар все еще казался чем-то жестоким, грозящим бедой. Слух ее улавливал тревожные, едва слышные звуки того, что высыхало, трескалось, разбивалось: трава, дерево и бог знает что еще. Ей было слышно, как далеко в вышине громко выгибается гофрированное железо на крыше, сжимаясь после избытка температуры, вызванного солнцем. Она тяжело оперлась на порезанную ногу, заставляя боль поглубже впиться в нее.
– Страшные? – переспросила Эми Мэлвани. – Что там страшного? Они в плену, это известно. А япошки варвары. Зато они целы.
– С австралийцами, которые в плену в Германии, можно переписываться. У них, коли на то пошло, даже выходные бывают. А вот военнопленные в Азии… ну, тут картина не такая радужная. Никаких вестей, никаких достоверных свидетельств. По-настоящему о них никто словом не обмолвился со времени сдачи Сингапура. Девять месяцев о его части не было ни слуху ни духу. Полагают, что там сгинули тысячи военнопленных.
– Может быть. Только нет никаких доказательств, что Дорриго мертв.
– Сообщили…
– Кто сообщил? Кто это сказал? Кто, Кейт?
– Я… Разведка, полагаю. Я хочу сказать…
– Кто, Кейт?
– Не могу сказать. Зато Рон… в общем, он знает. Люди.
– Люди?
– Хорошо устроившиеся люди. Из министерства обороны. – Кейт Мэлвани умолк. Его похожая на маску улыбка, казалось, изображала что-то иное: жалость? неуверенность? ярость? А потом он продолжил с неумолимой силой: – И, по их расчетам, очень немногие из них выживут и расскажут правду об этом.
Эми заметила, что муж бросил свое обыкновение задавать вопрос только для того, чтобы тут же на него и ответить. Он не старался победить в споре. А пытался рассказать ей что-то. Получалось, будто он уже победил.
– Он написал нам, – сказала Эми, но сама услышала, как пронзительно прозвучал ее голос.
– Та открытка?
– Открытка, да. И брат твой, Том, написал, что его семья на Тасмании тоже получила одну после нас. – Голос ее, она это чувствовала, звучит тонко и неубедительно даже для нее самой.
– Открытка, которую он прислал нам, Эми, датирована маем 1942-го, а мы получили ее в ноябре. Это было три месяца назад. Скоро год, как у нас нет ни строчки от него. Ни словечка…
– Да, – произнесла Эми Мэлвани. – Да, да. – Быстро, твердо, словно это как-то доказывало ее правоту, а не рвало ее в клочья.
– Ни слова с тех пор.
– Да, – кивнула Эми Мэлвани. Хоть она еще сильнее налегала на ногу, та на самом деле вовсе не так сильно и болела-то. Привычки и обстоятельств, уверенности и защищенности в браке – теперь ей этого уже не хватало. Она бы ушла от него. Только, уже прокрутив в голове эту горькую мысль, сразу же смешалась. Как? Куда? И на что она станет жить? Открытка, которую его семья получила в декабре, была отправлена в апреле.
– Да, Кейт, – произнесла Эми Мэлвани. – Да, да, да.
Тело ее крутило и шатало, она пыталась ухватиться за слова, чтобы сохранить равновесие. Она не сказала, что написала Дорриго больше сотни писем с тех пор, как они услышали, что он попал в плен. Наверняка, думала Эми Мэлвани, хоть одно, да прорвалось бы.
Еще Рон Джарвис сообщил, что есть сведения из других источников. Нехорошие. Сообщается, что люди в плену – кожа да кости, голодают до смерти.
– В газетах ничего не писали.
– Писали. Зверства. Массовые казни.
– Кейт, это пропаганда, – сказала Эми Мэлвани. – Нас заставляют их возненавидеть. – Она перенесла весь свой вес на порезанную ногу, но едва ощущала боль.
– Если это пропаганда, – сказал Кейт Мэлвани, – то это очень плохая пропаганда.
– Но ведь больше ничего, никаких подробностей.
– Идет война, Эми. Плохие вести – это не новости. Солдаты исчезают. Почитай, добрая пятая часть австралийской армии пропадает без вести, и только за немногими удается надежно проследить.
– Это не означает, что мертв, Кейт. Похоже, что тебе хочется, чтоб он погиб. Он не погиб. Я знаю. Знаю.
