– Малыша взяло на воспитание семейство по фамилии Гардинер. Люди зажиточные. Ей от этого было горько. Мне было горько. Только что поделаешь? Не с тем, что о нем заботились, а с тем, что заботились не мы. Никто не собирался выслеживать его и требовать назад, это бы поломало жизнь всем: ему, им, ей, мне, Джеки. Нетушки. Ни один мудак такого делать не станет. С такими вещами приходится уживаться. После последней войны я познакомился с парнем из Хобарта, который знал эту семью. Мальчишку они, кажется, назвали Фрэнком. Он погиб во время войны. Мой единственный сын, которого я никогда не видел. В одном из тех проклятых жутких лагерей для военнопленных, в каком ты сам был в Таиланде.
9
В Сиднее было полно американской солдатни, которую вывезли из Вьетнама на отдых. День клонился к вечеру, город задыхался от зноя. Чтобы избавиться и от жары, и от солдатни, а заодно и как-то свыкнуться с тем, о чем только что рассказал Том, Дорриго Эванс, уверявший родителей, что прогулки пешком – самое лучшее из лекарств, решил последовать своему же совету.
Он пошел от больницы к Секьюлар-Ки, а потом заметил, что старается уйти подальше от напористых толп народу, и решил навестить приятеля-хирурга в Киррибилли, перейдя через сиднейский Харбор-Бридж. Приятно было затеряться среди неспешно прогуливающихся зевак, приятно идти по широкому тротуару моста и разглядывать с него Сидней, широкий вид которого как-то успокаивал.
Дорриго остановился на середине моста. Легкий восточный бриз доносил морскую прохладу, и он не отрывал взгляда от воды вдалеке, вскипающую бело-голубыми волнами. На ближнем мысу стояли ярко-оранжевые башенные краны, словно часовые вокруг гигантских незакрепленных парусов нового Оперного театра, его замысловатый скелет напоминал Дорриго тончайшее кружево прожилок сухих листьев эвкалипта. А еще дальше клонящееся к закату солнце скрадывало город в жестких и ярких полосах света и тени. Тогда-то, оторвавшись от ограждения и вновь зашагав, вдалеке он впервые и заметил ее, на миг вышедшую из одной такой косой полосы тени на яркий свет.
Несколько секунд спустя снова увидел ее, идущую ему навстречу, в обрамлении арки большой опоры из песчаника, которая подпирала северную оконечность моста, голова ее подпрыгивала поплавком в накатывающейся волне пешеходов, которая захлестнула ее целиком. Он шел по внешней стороне широкого тротуара в тени, отбрасываемой длиннющей литой оградой моста. Все существо его сосредоточилось на этой незнакомке, приближавшейся к нему по внутренней стороне: призрак, двигающийся в солнечном свете, – когда она опять исчезла из виду.
В третий раз он разглядел ее в толпе, когда она подошла ближе. На ней были модные очки от солнца и синее платье без рукавов с белой полосой по бедрам. Она вела с собой двух детей, маленьких девочек, обе держались за ее руки. Шум движущихся машин, отдававшийся в клепаной железной грудной клетке моста, позволял ему только видеть, как смеются, щебечут дети, как она отвечает им. Но, даже не слыша, он все равно знал: это не призрак.
Он считал ее умершей, и вдруг – вот она, идет ему навстречу, ставшая заметно старше, хотя для него время не умалило ее красоты, а лишь прибавило. Словно бы возраст не столько отбирал, сколько попросту открывал, кто она такая на самом деле.
Эми.
Бездна лет (с их историческими войнами, великими изобретениями, бессчетными ужасами и невероятными чудесами) – прошла попусту, понял он. Бомба, холодная война, Куба и радиоприемники на транзисторах оказались бессильны перед ее горделивой поступью, ее несовершенствами, ее рвущейся на волю грудью и ее глазами, по праву скрытыми. Ему показалось, что осветленные волосы больше идут ей, чем ее естественный цвет, ее тело, разве чуть-чуть похудевшее, сделалось еще таинственнее, лицо, несколько осунувшееся от углубившихся морщин, казалось ему исполненным какого-то тяжело доставшегося самообладания.
Больше четверти века прошло с тех пор, как он впервые увидел ее в пыльных лучах света в книжном магазине Аделаиды, и его потрясло, как мало значат для него перемены в ней. Множество чувств, которые он считал утраченными навсегда, теперь вернулись, их сила ничуть не меньше, чем когда он испытал их впервые.
Остановиться или пройти мимо? Вскрикнуть или не произнести ни звука? Надо было решать. Оставалось слишком мало времени, чтобы взвесить известную и неведомую жизни свою жизнь сейчас, ее жизнь тогда, ее жизнь сейчас, которую невозможно представить. Он достаточно хорошо видел детей, чтобы заметить в них то, в чем его душа безошибочно узнала ее черты. А что-то в них, что было не от нее, отозвалось в нем куда большей болью, чем он ожидал. Вероятно, она счастлива в браке. Вдруг он понял, что стало трудно дышать. Тысяча безумных, сводящих с ума предположений крутились у него в голове, пока он шел ей навстречу. Он убеждал себя, что не имеет права вторгаться в ее жизнь, обращать ее в хаос, – и убеждал себя, что должен это сделать, что еще не все потеряно, что они смогут начать все сначала.
Она приближалась. Он пытался замедлить шаг, тогда как сознание его спешило как никогда быстро. Подводило живот, слегка пошатывало. Он подошел достаточно близко, чтобы различить небольшую родинку над верхней губой. Теперь он уже не думал, что она красива, как всегда, или что она вообще красива. Только о том, что она ему нужна. У нее на шее висела подвеска, сверкающая неуправляемым бунтом памяти. Видела ли она его? Он окликнет ее. Окликнет! А потом при полной яркости солнечного света у нее за спиной он увидел, как зажала она вырез платья большим и указательным пальцами и потянула его вверх, прикрывая грудь. Где-то на миг ему показалось, что в этом всепроникающем свете она примет его в свои объятия и свою жизнь.
Но только свет в начале всего.
Он все еще собирался что-то сказать, когда понял, что они прошли мимо друг друга, не проронив ни слова. Он все так же шагал в тени, продолжая глядеть прямо перед собой. Он все перепутал. Ее, его, их, любовь (особенно любовь) – перепутал. Он перепутал время. Сил не было в это поверить, однако пришлось. Ее смерть, его жизнь, их, все, все на свете перепутал. И тяжесть его ошибки была до того велика, до того непомерна, что, не в силах удержаться, он обернулся, окликнул, бегом бросился назад. Только добежав до другого конца моста, он в конце концов нашел в себе силы повернуть обратно.
Эми нигде не было видно.
Он стоял посреди тротуара, и люди обтекали его со всех сторон (словно он был еще одной городской преградой: рекламным щитом, мусорным баком, деревом), а у него в мыслях была жена Лота и то, каким же враньем была вся эта история о ней. В соляной столб превращаешься, когда не оборачиваешься и не оглядываешься. Только подумал: ведь надо было остановить ее, – как сразу дошло: сейчас он ни за что не смог бы пройти мимо. Ни при каких обстоятельствах не должен был проходить мимо – и все же прошел.
Был ли это его выбор? Или ее? Был ли вообще хоть какой-то выбор? Или это просто жизнь сметает людей: сошлись и разлетелись?
Вокруг, за спиной, впереди, сколько хватало глаз, шли люди, каждый своим путем. Буйные, порхающие в лучах света пылинки, утраченные давным-давно… Он понял, что теперь все потеряно – в стали и камне, в море и солнце, в набирающей силу жаре, утонуло в безоблачном голубом небе, потерялось среди оранжевых кранов в грохоте скоростной автострады.
