И поспешно добавил:
– Но теперь все уже хорошо. Смотри, я даже не потный. И ничего не болит.
Una Panthera
Окончания концерта Лена почти не помнила. Вот только что она сидела, умиленно разглядывая плачущего Айджа, провожала сочувственным взглядом толстяка, сбежавшего подобру-поздорову от ужасов высокого средневекового искусства, а потом… Что было потом? Яркий свет предзакатного солнца, и это, кажется, все. От него веки стали прозрачными, как ни зажмуривайся, все равно продолжаешь видеть свет, льющийся отовсюду, и огненные тени – не то музыкантов, не то просто звуков, сплетающихся в объятиях, и одна из теней в этом хороводе совершенно точно была моя, – думала Лена. – Получается, я теперь тоже только звук, торжествующий, неугасимый, вечно длящийся в тишине, вопреки ей, вместо нее.
Наверное, это уже навсегда. Хорошо, если так.
– Ну ничего себе! – сказала Лена, когда они вышли на улицу и направились к мосту. – Ради этого действительно стоило лететь черт знает куда на все выходные. Понимаю и полностью одобряю. В следующий раз обязательно зови меня с собой. Исполнителей старинной музыки много, но чтобы такое творить… Слушай, а где ты их вообще откопал? В смысле, откуда узнал?..
– Совершенно случайно, – откликнулся Айдж. – Несколько лет назад они выступали в Осло, в зале возле книжного магазина, где я работал, а у меня тогда были трудные времена, хватался за любую возможность отвлечься. Увидел афишу, пошел и, как ты понимаешь, пропал.
– Я теперь тоже пропала, – улыбнулась Лена. А про себя подумала: «Надо же, у тебя – и вдруг были трудные времена. Вот уж не догадалась бы».
– Я тогда сильно болел, – сказал Айдж. – Неоперабельная опухоль мозга, куча таблеток, чтобы просто облегчить боль, и уникальная возможность заранее спланировать собственные похороны и даже разослать приглашения. Однако потом внезапно прошло. Само рассосалось, никто толком не понял, как. Врачи неприязненно поджимали губы, им очень не нравится ошибаться, но, к счастью, выращивать в моей голове новую опухоль во имя торжества медицинской науки все-таки не стали, оставили, как есть. И отпустили жить.
– После этих музыкантов прошло? – прямо спросила Лена. И, не дожидаясь ответа, поспешно добавила: – Понимаю. Любому разумному человеку ясно, что музыканты совершенно ни при чем, но все-таки хронологически – сразу после их концерта. Ладно, принято. Я их сегодня послушала. И, знаешь, совершенно не сомневаюсь, что это чудесное случайное совпадение стоит того, чтобы ловить их по всей Европе. Я бы и без всяких совпадений за ними ездила. И буду ездить. Я теперь – суровый, непримиримый фанат. И собираюсь срочно связать себе фанатский шарф с надписью «Родриго». А если будешь так ехидно ухмыляться, свяжу и тебе. И силой заставлю носить. Твой единственный шанс на спасение – обнять меня немедленно. И отвести куда-нибудь, где нам нальют выпить. Благо я сегодня в кои-то веки не за рулем.
Doctorum Principem
Только не исчезай прямо сейчас, – думает Родриго. – Пожалуйста, постарайся не исчезать.
Не то чтобы от моих усилий действительно что-то зависело. Он, в общем, и сам это понимает, поэтому никогда не произносит свою просьбу вслух.
Я беру с лавки пальто и говорю:
– Спасибо. Пойдем, покурим.
Родриго не курит, но у него в кармане всегда есть хороший табак – для меня. И фляга с вонючим дешевым джином, я люблю именно такой. Всегда успеваю сделать пару глотков и почти почувствовать его вкус, а большего мне и не надо.
– Ты охеренно играл сегодня, – говорю я, получив в свое распоряжение флягу и сигарету. – Даже круче, чем раньше, хотя тогда, я помню, казалось – куда еще.
– Время есть время, – откликается Родриго. – А опыт есть опыт. Я не настолько туп, чтобы они совсем не пошли мне на пользу, только и всего.
Мы сегодня такие храбрые, что не просто вышли из концертного зала на свежий воздух, но даже удалились от него на приличное расстояние. Родриго считает, что вблизи от помещения, где только что звучала наша музыка, мне легче не исчезать; возможно, он прав, но ради счастья немного посидеть на берегу озера вполне можно рискнуть.
И, выходит, не зря рискнули. Озеро – вот оно. И я пока никуда не делся. Родриго очень доволен.
– Если и дальше так пойдет, однажды я смогу угостить тебя кофе после концерта, – говорит он.
– Было бы здорово, – улыбаюсь я.
На самом деле, я вовсе не уверен, что так уж хочу кофе. Никогда его не пробовал. Впрочем, какая разница, ясно же, что речь не столько о напитке, сколько о прогулке. Долгой-долгой совместной прогулке до кофейни, где его подают. А потом, возможно, обратно. Я бы совсем не прочь.
– Такое счастье, что ты приходишь со мной играть, – говорит Родриго. – Но мне все равно мало. Я жадный, ты знаешь. Я хочу всю твою жизнь. Не себе, конечно. Просто чтобы она была у тебя. Догадываюсь, что тебе уже не очень-то и надо. Больше неинтересно. Но все равно хочу. Я… Ну, кроме всего, я просто скучаю.
– Да я тоже, – честно говорю я. – Очень тяжело раз за разом оставлять тебя здесь. Хочется увести. Но я – не ты. Не такой упертый, чтобы силой тащить за собой. Может быть, зря, но каждый из нас таков, каков есть. Поэтому все останется по-прежнему. Это лучше, чем ничего.
– Девятнадцать минут! – поглядев на часы, торжествующе восклицает Родриго. – Уже целых девятнадцать минут, как закончилось выступление, а ты еще здесь. В прошлый раз было семнадцать. А всего несколько лет назад, я хорошо это помню, ты даже порог концертного зала переступить не успевал. Все-таки у меня получается!
Или у меня, – думаю я. Но вслух, конечно, не говорю. Когда в точности не знаешь, кто тут на самом деле жив, а кто мертв, и кто из вас за кем пришел, лучше помалкивать. И улыбаться, потому что вне зависимости от ответов на эти вопросы, я сейчас определенно счастлив. Хоть и устал, как собака. Ну, а как иначе. Все-таки концерт только что отыграли. И как отыграли. Я нами горжусь.
Ладно, – думаю я. – Пока ты уверен, что жив, ты жив, пока ты делаешь дело, ты делаешь дело. Пока ты помнишь, что смерти нет, ее нет. Тем более, что ее действительно нет, мне ли об этом не знать.
Хава Шимали, Хава Джануби
[30]
Из сборника «Сказки старого Вильнюса»По утрам мир раскалывается надвое от грохота будильника, я открываю потемневшие за ночь глаза, и северный ветер начинает дуть из пустыни Карджалад-Кум. Пока я сладко потягиваюсь, он швыряет в небо тучи раскаленной пыли, выворачивает с корнем редкие деревья; веселые злые джинны пляшут на кончиках моих пальцев, когда я шлепаю босиком по лестнице вниз, чтобы налить в джезву воды из последнего не засыпанного пока ручья, отмерить кофе, поставить медный сосуд в горячий песок, утихомириться, ждать.
